Бахчанов

И вот в бедной крестьянской хижине собрались старые друзья-соратники. Гостей угощала "пани Тереза", как почтительно называл Александр Нилович мать Эдмунда. Тынели жили бедно: старая Тереза ходила на поденщину в фольварк, а ее сын за скудные крестьянские харчи расписывал стены деревенского костела.

Тынель показал друзьям свою большую картину, над которой работал медленно, но с увлечением, вкладывая в этот труд весь жар своей мятежной души. Он писал ее без всякой надежды, что ее приобретут меценаты, но втайне надеялся, что в будущем это полотно займет свое место в народном музее свободной Польши.

— Я работаю над ней очень охотно не только потому, что она перекликается с моими личными впечатлениями, но еще и потому, что смысл ее непреходящ. Ведь битва не проиграна, а только отложена.

— И возобновляется, — прибавил Кадушин.

Он и Промыслов пришли в зосторг, когда Тынель подвел их к большому полотну, изображавшему сумрачную и величественную Москву в славные дни Декабрьского восстания.

Картина заключала в себе большую мысль: трудящийся народ — творец истории. Он борется за лучшую жизнь, прибегая к силе оружия. Но оружия еще мало. У врага превосходство в механической силе. У защитников же баррикады — превосходство нравственное, моральное. Это видно из того, как бесстрашно они стоят под огнем, как самоотверженно спасают из горящего дома детей.

— Что могу я сказать? Вы следуете благородной традиции вашего прославленного соотечественника Яна Матейки, воскрешавшего на полотнах то достойное прошлое, которое помогло бы людям бороться в настоящем за еще более величественные цели. — Промыслов не отрывал взгляда от картины. — Смотрю на нее — и чувствую себя не зрителем, а участником сцены, так проникновенно изображенной вами. Картина зовет в бой.

— Совершенно верно, — согласился Кадушин, — и хочется от души поблагодарить вас, дорогой Эдмунд Викентьевич, за это мужественное и прекрасное произведение. Но позвольте, — продолжал он, внимательно разглядывая на первом плане дружинника, несущего раненого товарища… — Уж не Алексей ли это?

— Может быть, — улыбнулся Тынель. — Правда, я стремился дать только собирательные образы, но, возможно, моя рука непроизвольно вывела именно те черты, какие в наибольшей степени запечатлелись в моем сознании и были близки моему сердцу. Но где он? Ведь смертная казнь ему была заменена вечной каторгой.

Тынель, по его словам, терялся в догадках относительно дальнейшей судьбы Бахчанова. Он слышал различные версии из нескольких источников, от разных людей. Но все они не имели доказательств.

Одни полагали, что Бахчанов убит конвоирами при попытке к бегству. Другие — что он был только ранен и затем погиб на каторге. Иные утверждали, что он вовсе не умер, а бежал из тюремной больницы и скрылся на Ленских приисках, где, возможно, оказался одной из жертв массового расстрела.

Ходил и слух, что у Бахчанова тяжелое психическое заболевание. Это случилось после того, как у него на руках умерла горячо любимая жена, разделившая с ним тяжкий путь в неволю.

— Это ужасно, — пробормотал Кадушин, в горести опуская седую голову, — страшных слухов много, а верить им тяжело, почти невозможно, тем более что есть к тому некоторое основание. Об этом может подробнее рассказать Глеб Сергеевич.

— Что же именно? — насторожился Тынель, переводя вопросительный взгляд на Промыслова. Тот в раздумье теребил рыжеватые с проседью усы. Выражение чрезвычайной озабоченности не сходило с его лида.

— Неудивительно, — медленно сказал он, — если бы появилось еще несколько версии подобного рода. Ведь живя в таких диких условиях, как нынешние, когда человеку легко пропасть и когда о судьбе его годами ничего не могут узнать даже самые близкие друзья, как это было с Иваном Васильевичем Бабушкиным, павшим в Забайкалье геройской смертью, за что только не ухватишься?.. Но об Алексисе я уже говорил и повторю то, что знаю. На Пражской конференции мне пришлось видеть письмо из Туруханского края от Дубровинского. Он передавал привет от некоторых наших старых боевых товарищей и в их числе упомянул имя Бахчанова.

— Вот уже и светлая весточка! — оживился Тынель. — Хотя с тех пор прошло, пожалуй, более двух лет.

— Да, но послушайте дальше. В этот промежуток времени мы пытались связаться с Дубровинским. Увы! Партия понесла тяжкую утрату. Дубровииского уже не было в живых. С его трагической гибелью в волнах Енисея временно порвалась нить связи с Сибирью. А несколько месяцев спустя в наши эмигрантские углы из Восточной Сибири бежал один ссыльный товарищ, знавший Алексиса по Невской заставе.

Он рассказал нам любопытный случай, имевший для всех нас большое значение. Оказывается, во Владивостокском порту был арестован неизвестный человек, пытавшийся проникнуть в трюм иностранного парохода. Человек этот мог легко уехать: матросы сочувствовали ему и, видимо, обещали убежище.