Бахмутский шлях

За селом свернули с большого тракта, как советовал старик, и пошли по менее укатанной узкой дороге. Народу и здесь шло много, но гораздо меньше, чем там. Длинная цепочка растянулась по снежной равнине.

Когда впереди завиднелись высокие пирамидальные тополя и два ряда больших островерхих хат, мы сразу догадались, что это колония, Так назывались немецкие села, разбросанные у нас по Украине. Где-то здесь мы должны были свернуть направо. Мы пытались разглядеть признаки тропинки или дороги, но ничего подобного не увидели. К самой колонии приближаться не решились, сошли прямо на снежную целину. Идти было легко. Оставшись совсем одни, мы дали волю своим языкам и болтали обо всем, особенно о том, что случилось прошедшей ночью. Мы были горды тем, что повстречали настоящего, живого партизана, больше того, у нас даже оружие его — верное доказательство тому, что это был не сон. «Вот если бы кому-нибудь рассказать, — подумал я. — Васька, например, ни за что не поверил бы! А мы б ему пистолет — раз! Гранаты — два!»

Митька достал пистолет, вертел его в руке, приставлял к левому глазу, прицеливался.

— Эх, хорош! — восхищался он. — Ловкий!

— Дай подержать, Мить, — попросил я.

Митька молча, видно нехотя, дал мне пистолет.

— Только не нажимай, — предупредил он, — а то выстрелит.

Сердце учащенно забилось: впервые в моих руках настоящий пистолет! И первое, что меня поразило, — это тяжесть такого маленького оружия. Он был тяжелый, гораздо тяжелее, чем мне всегда казалось. От этого еще большее волнение охватило меня, даже какое-то чувство уважения появилось к пистолету.

— Какой тяжелый! — проговорил я с восхищением.

— А ты думал! Это, брат, не поджигалка! Давай сюда.

Мелкоребристая рукоятка пистолета приятно щекотала ладонь, расставаться с оружием не хотелось.

— Ну, давай, — настаивал Митька. — А то еще увидит кто…

— Кто ж тут увидит? Людей никого нет, — возразил я.

— Ну, все равно, давай, вон снег начинает падать, видишь, уже одна снежинка растаяла на нем, может заржаветь. — Митька отобрал пистолет, вытер его рукавом и спрятал в карман. — О, да ты смотри, мы в сторону сбились! — сказал он, оглянувшись.

Действительно, видневшиеся верхушки тополей были не сзади, а в стороне, мы взяли слишком вправо.

— Можно заблудиться…

— А мы повернем чуть левее и будем так держаться, — успокоил меня Митька. — Куда-нибудь да выйдем.

Шли молча. Я, немного обидевшись на Митьку за то, что он так быстро отобрал у меня пистолет, не разговаривал. Митька тоже молчал, о чем-то думал.

А в воздухе все больше и больше снежинок. Они долго носились, прежде чем упасть на землю. Но и здесь ветерок не давал им покоя: сдувал, собирал вместе, потом опять срывал, подхватывал и гнал уже снежной пылью куда-то далеко-далеко, в глубокие овраги, сады, леса.

Вскоре снег пошел большими хлопьями, подул ветер. Он был такой сильный, что даже забивал дыхание, если стать навстречу ему лицом. Но ветер дул нам в бок. Казалось, что перед глазами огромный, без конца и края лист бумаги в косую линейку. Линии эти шли откуда-то с высоты и кончались на земле.

Сначала нам было не страшно одним попасть в снежную бурю. Даже приятно идти напролом: склонив головы набок, мы словно давили правым плечом на стену из ветра и снега и продвигались вперед. Эта борьба захватила нас, мы увлеклись ею; становилось жарко. Но вскоре мы начали выбиваться из сил. Ноги утопали в глубоком снегу, идти было тяжело, хотелось отдохнуть и хоть немного перекусить. Голод давно уже давал о себе знать.

— Мить, может, отдохнем? — предложил я.

— На ветру? Если б хоть к какому-нибудь затишку прибиться, — возразил Митька, не поднимая головы. Он, наверное, и сам давно думал об этом же.

И мы шли, опять врезаясь правым плечом в снежную стену, хотя уже и не с такой энергией и увлечением, как вначале. Продвигались вперед медленно, часто останавливались, прислушивались, не раздастся ли где лай собаки, но ничего живого вокруг не было, словно мы попали в пустыню.

— И реки что-то долго нет, — проговорил Митька, становясь спиной к ветру и всматриваясь в снежную завесу.

— Да, — с трудом выдавил я.

Меня все время беспокоила мысль, что мы заблудились и до ночи не найдем села. Почему-то вспомнилась песня того инвалида, который починил мне когда-то гармонь, и на языке все время вертелось: «Как в степи глухой замерзал ямщик…» «Умирал ямщик», — поправлял я себя мысленно, но при новом повторении опять лезло слово «замерзал». «Ты, товарищ мой…» Это Митька — мой товарищ. «Ты, товарищ мой, передай… передай маме… матери, что в степи глухой… я замерз. И еще передай слова прощальные…» Последнее нагнало вдруг на меня такую тоску, что горло сдавило и по щекам потекли слезы. «Хоть бы Митька не заметил», — подумал я, и снова лезла песня: «Ты, товарищ мой, передай слова прощальные…»

Ветер все крепчал и уже всерьез, по-настоящему сопротивлялся, не пуская нас вперед. Он ревел, бросал в лицо целые пригоршни снега, рвал полы пальто и чуть не валил с ног. Мы поминутно останавливались, поворачивались спиной к ветру, чтобы передохнуть, и снова пробивались вперед.