Бал Додо

Чаще всего это происходит по вечерам, когда служанки возвращаются в свои хижины у дороги и Бени остается в доме одна. Последней уходит Лоренсия, но в ее присутствии никогда ничего не происходит. Дом как будто ждет, чтобы остаться наедине с девушкой, и, уже ничего не стесняясь, начинает жить своей жизнью.

Но все старые, изъеденные червями дома скрипят и стонут, а падающие с этажерок книги не обязательно отправляются в полет при помощи злобных сил. Если раньше она не замечала ничего подобного, то просто потому, что не обращала внимания. Но с тех пор как дом стал принадлежать ей, все пошло по-другому.

Вступление во владение произошло не сразу. «Гермиона» всегда была для нее «домом», то есть собственностью семьи, где она была одним из членов, и понадобилось не менее двух недель, чтобы она осознала, что этот дом теперь ее собственность и она вправе решать его судьбу: отремонтировать или оставить его разрушаться, продать или перестроить по собственному усмотрению. Перед таким неожиданным подарком она оробела.

Первые дни она чувствовала себя здесь чужой, едва осмеливаясь передвигаться по дому, все еще подчиняясь детским запретам, обходя комнату Бенедикты, утонувшей в двадцатилетнем возрасте, именем которой она была названа. Там девушка провела свою последнюю ночь, и с тех пор там больше никто не спал. Мадам де Карноэ благоговейно навела порядок, задернула шторы, закрыла ставни, и больше тридцати лет никто ни к чему здесь не прикасался. Об этой горестной комнате никто даже не упоминал. И только десятилетняя Бени, которая любила везде совать свой нос, как-то заглянула к Бенедикте. В полумраке она увидела узкую постель с посеревшей от пыли москитной сеткой, старомодный туалетный столик, уставленный флаконами, и приоткрытый шкаф с платьями, которые напомнили ей тела задушенных жен Синей Бороды, обнаруженные его последней любопытной супругой. Тогда она не осмелилась даже переступить порог этой комнаты.

На этот раз осмелилась. Солнце наполнило комнату Бенедикты, когда Бени раздвинула занавески и широко распахнула окна, она решила навести порядок и устроить здесь гостевую комнату для своих друзей. Не реагируя на недовольство Лоренсии, она вошла в комнату мадам де Карноэ, где с порога в ноздри бил странный запах рыбы и плесени. Там она тоже подняла занавески, и в открытые окна ворвались потоки света. На комоде перед фотографией бабушки стоял букет делониксов, а на маленьком блюдечке лежали кусочки соленой рыбы и манго. Запах исходил оттуда. За ее спиной Лоренсия молча покусывала пальцы.

— Это что за грязь здесь воняет?

Лоренсия пробормотала, что это она поставила сюда рыбу и манго, чтобы покормить Большую Мадам. Потому что в течение сорока дней надо оставлять пишу перед фотографиями умерших, иначе по ночам они будут щипать вас за пятки, требуя еды, если проголодаются. А делониксы, которые мадам так любила, она добавила от собственных щедрот. И еще она не поленилась постелить постель, как обычно делала это при жизни Большой Мадам, и положить для нее ночную рубашку.

— Ты что, на самом деле думаешь, — зарычала Бени, — что ночью она придет есть твою грязь и напялит ночную рубашку, чтоб поспать в своей постели?

Лоренсия посмотрела на Бени с укоризной, но промолчала. Она может не знать таких вещей, поскольку в ее жизни не было умерших, но Лоренсии следовало бы доверять, уж она-то знает все, что касается отношений с покойниками.

Бени все это раздражало.

— Ладно. А что, после сорока дней она уже не захочет есть? И спать тоже?

Улыбка прорезала лицо Лоренсии от уха до уха.

— После сорока дней — все кончено, — заверила она. — Ни голода, ни сна! Они покоятся в мире.

И она сотворила крестное знамение.

Бени отказалась обсуждать суеверия Лоренсии, но все-таки велела выбросить содержимое блюдечка и оставить окна открытыми.

— Это лучшая в доме комната, — решила она, — теперь здесь буду спать я. А если бабушка придет ночью и попросит поесть, не беспокойся, бутерброд я ей сделаю.

Одно за другим рушатся старые чары. Перебарывая детские страхи, Бени даже заставила себя войти к драконам, в китайскую курильню, музыкальный пол в которой в детских кошмарах представлялся ей покрытым сотней птиц.

Желая раз и навсегда покончить с этим, она попирала ногами этих соловьев, прыгая на одной ножке, ползая на четвереньках. Вдоль и поперек она топтала этих соловьев, а красная гостиная шумела, как вольера на рассвете, от тихого пения до громкого, покрытого перьями хохота. Драконы на стенах и потолке застыли. Они так и остались с отвисшими языками, вылупленными глазами, с потухшим в ноздрях огнем и втянутыми когтями, их оскорбляло, что они больше не вселяют страх. А безумные хризантемы выгибали венчики, чтобы лучше разглядеть, что творится на полу, и порадоваться такому обращению с этими соловьями, которые всю жизнь отбивали у них славу, оставляя им незавидную роль служить вульгарным кормом для драконов.