Бал на похоронах

Мы, Ромен и я, завтракали с Ле Кименеком, помню, накануне присуждения премии на втором этаже «Флоры» в Сен-Жермен-де-Пре.

Французские писатели всегда любили собираться вместе, чтобы поговорить о том, что их интересовало. Так, Лафонтен, Мольер, Буало и Расин, в году 1660-м, отправлялись пропустить рюмочку куда-нибудь вроде «Белого барана» или «Соснового яблока» на гору Сен-Женевьев… Сюрреализм у своих истоков был представлен группой писателей и художников, собиравшихся в «Сирано» или где-нибудь еще. Но после смерти Сартра не стало в Париже литературных кафе; еще раньше исчезли литературные школы, объединения, кружки, салоны. Только ритуал «завтраков» еще был жив в среде писателей и издателей, как, впрочем, в банковских и деловых кругах, в кругах высокой моды, кино, прессы, — в общем, как и везде. Парижская литературная жизнь, которая прежде бурлила в салонах «жеманниц», на светских обедах… это оживление, которое присутствовало даже в пристойных и лицемерных собраниях академиков и шумело в подвальчиках и модных кафе Сен-Жермен-де-Пре, теперь свелось к скучноватым завтракам где-нибудь в районе между бульваром Сен-Мишель, Сен-Жермен и Сеной. Просто созваниваются, встречаются и завтракают вместе — вот и все, что осталось от прежних литературных ритуалов. Лишившиеся какой бы то ни было доктрины или идеологии, литераторы конца века являют собой одиночек, которые общаются с большим миром только посредством завтраков в собственном узком кругу на маленьком городском пятачке, который знают как свои пять пальцев.

Ле Кименек в тот день с трудом скрывал нервозность.

— Ну, как дела? — спрашивал у него Ромен.

— Я скажу тебе завтра, — отвечал кандидат Л.-Ф.-Г.

Есть писатели, имена которых все знают: Виктор Гюго или Марсель Пруст, Редиард Киплинг, Жюль Верн, Оскар Уайльд. Имена других писателей часто опускают или не знают: Арагон, Ионеско, и даже Сен-Симон и Монтескье. Еще со школьных времен Ле Кименек, чье полное имя было Луи-Фредерик Гийом, с удовольствием от этого имени отказался. Когда же все-таки приходилось его употреблять, он его сокращал до этого самого Л.-Ф. Г. Пресса, которая всегда обожала всяческие аббревиатуры, осталась верна себе и жадно набросилась на это «Л.-Ф.-Г.».

— Тебе это так важно? — вопрошал Ромен.

— Эта премия меняет всю твою жизнь, — отвечал Л.-Ф.-Г. — Назавтра ты просыпаешься богатым и знаменитым.

— Но тебе же на это наплевать, — убеждал Ромен. — Ты же пишешь не для этого.

— Мне наплевать… конечно, мне наплевать… — бормотал Ле Кименек со смешной гримасой, — но лучше бы все-таки ее получить…

Следующий день стал для него самым ужасным: он колебался между надеждой и сомнением, вздрагивал от каждого звонка, на грани сердечного приступа, не мог ни за что взяться и мог только ждать… презирая себя за слабость и будучи не в состоянии ее преодолеть… В довершение ему из окна были видны орудия пытки, которые только подливали масла в огонь: это автобусы радио и телевидения, припарковавшиеся у самых его дверей.

— Когда ты услышишь, что они отъезжают, — говорил он жене, опуская занавеску, — это будет означать, что Гонкуровская премия присуждена другому.

Ле Кименек, при некоторой ограниченности, все же не был идиотом. Он прекрасно понимал, что стал игрушкой в руках могущественных сил, намного превосходящих его.

— Да, — говорил он, — непростое дело эта литературная стратегия.

В прежние времена под словом «литература» понимались литературные произведения. Сейчас это скорее литературная политика, проводимая литературными властями. В какой-то мере литература и сейчас связана с талантом, но более чем когда-либо втянута в сложную игру различных общественных структур. Непосредственная связь «автор — читатель» погребена под ворохом каких-то посторонних связей. Просто удовольствие, которое можно получить от чтения, уже не в счет… Как и все другие премии, Гонкуровская присуждается не только авторам, но и издателям. Поэтому требуется соблюдать равновесие между этими сторонами, а следовательно, выдвигаются альтернативы, обсуждаются варианты обменов. Литература ныне в меньшей степени искусство и в большей — биржа, на которой идет обмен акциями…

В тот ноябрьский понедельник дождь лил как из ведра. Когда в доме Ле Кименеков, раздавленных ожиданием, зазвонил телефон, Л.-Ф.-Г., питавшийся лишь малыми крохами надежды, в самом прямом смысле, не нашел в себе силы поднять трубку. Он посмотрел на жену. Она сжалилась над ним и подошла к телефону. Мгновение слушала и потом пробормотала:

— А-а, хорошо… спасибо…

Она повернулась к нему и крикнула:

— Есть! Ты ее получил!

Он бросился к ней. Обнял. Счастье переполняло его. Секундой позже телефон уже разрывался, в дверь звонили, объявился издатель, телевидение и радио приступили к трехнедельной эксплуатации своей покорной жертвы. Итак, чистое счастье длилось пятнадцать секунд. Счастливое волнение растянулось на два месяца…