Бал на похоронах

Успех может быть не менее драматичен, чем поражение. Постепенно сквозь счастье стала опять просачиваться тревога — другая, но еще более жестокая, чем предыдущая. Ле Кименек вспоминал, какие аргументы он использовал, чтобы утолить свою первую тревогу. Мол, все эти премии — лишь лотерея; это игра случая и различных комбинаций; они никогда не увенчивают тех, кто их на самом деле достоин. Но эти доводы, которыми он утешал себя на случай неудачи, обернулись против него же в ситуации успеха. Он был достаточно уверен в своем таланте, чтобы презреть неудачу, и он был недостаточно уверен в нем, чтобы пережить удачу…

По мере того как росло число продаж его книги, росло и его беспокойство. Когда тираж перевалил за пятьсот тысяч и дошел до шестисот, Л.-Ф.-Г. впал в панику. Он точно знал теперь, что никогда, вообще никогда больше, не достигнет такого успеха. Он чувствовал, что этот триумф опустошил его: никогда не сможет он больше писать, и в будущем, омраченном его нынешним успехом, он не видел ничего…

Когда Ромен и я случайно встретили его на улице Сен-Пер через месяцев пять-шесть после получения им премии, от него осталась лишь тень того, каким он был в те благословенные времена, когда слава еще обходила его стороной.

— Осточертело! — сказал он нам. — Мне все осточертело!

И он обхватил лысеющую голову руками, жестом, модным тогда, у молодежи особенно.

— Что именно? — вопросил Ромен, как всегда жестокий. — Ты хотел премию — ты ее получил. И ее «пятьдесят франков» нарожали тебе малышей. Эти шестьсот тысяч экземпляров сделали тебя богатым и знаменитым. Ты этого хотел, я полагаю. На что ты теперь жалуешься?

Он жаловался на все. Он не выносил отблесков славы, излучаемых на него газетами и телевидением. Он не мог слышать собственного имени, повторяемого на всех углах. Но… он не вынес бы также, если бы о нем говорить перестали…

Л.-Ф.-Г. понял, что включился в нескончаемый кросс, где невозможно отличить успех от провала и где болезни и лекарства от них были ему равно ненавистны…

Ромен гнул свое:

— «Ты этого хотел, Данден!»[17]. Подумай лучше о тех, кто страдает от того, что не получил премию. Подумай о всех тех, кто хотел бы быть на твоем месте. А если тебе в самом деле плохо, живи так, как будто весь этот цирк вообще для тебя не существует. Отдай эти деньги бедным. Запрись дома и пиши. А если не можешь писать, делай, что можешь. И старайся, по старой поговорке, хотеть того, что имеешь. Л.-Ф.-Г. с болезненным видом качал головой:

— Это не так легко, как ты думаешь. Все гораздо сложнее. Ты слышал о законах Паркинсона?

Конечно, Ромен слышал о них: количество работы остается тем же, а персонал, ее выполняющий, увеличивается ежегодно на два процента…

— Вот именно, — сказал Ле Кименек. — А есть еще «принцип Петера»: каждый индивид стремится занять уровень своей максимальной некомпетентности. На нем строятся все органы управления всех общественных и частных структур и прямо-таки мистические карьеры наших политиков. Мне кажется, что со мной произошло что-то в этом роде.

Эти бесконечные разговоры в конце концов начали меня раздражать.

— Слушай, — однажды резко оборвал я его, — я начинаю думать, что тебе доставляет удовольствие мучить себя, ты раздуваешь из мухи слона и Гонкуровская премия здесь ни при чем…

— Ни при чем! — взорвался он. — Ничего себе «ни при чем»! Мало того, что она обнаружила всю мою несостоятельность. На ней построено — камень за камнем — все мое несчастье. Я хотел иметь ее — это правда. Но теперь я жалею, что получил ее.

— А как же слава? — поддел его Ромен.

— Честно говоря, — ответил тот, — славы мне жалко.

— Ага! — пробормотал я. — Это как у святой… святой…

— Что ты там бормочешь? — спросил Ромен.

— Да нет… ничего… — отнекивался я.

— Так о ком ты все-таки говоришь?

— О святой Терезе Авильской…

— И что?

— Это она оплакивала свои мольбы, — когда они осуществлялись…

…Подошла очередь Жерара. Он прошел мимо нас, и я посмотрел ему вслед…

Нельзя судить людей, потому что их, в сущности, не знаешь… Взять хотя бы Жерара. Он совершенно несносен. Но насколько верно наше мнение о нем? Жерар всегда раздражал меня и Ромена своей тягой к публичности и страстной любовью к масс-медиа. Хуже того: вся его жизнь рассчитана, заранее составлена, подчинена заданной программе с маниакальной тщательностью…

— Человек, который слепо следует моде, — говорил мне Ромен, — чье имя не сходит со страниц газет, а лицо — с экранов телевизоров, кто дружит со всеми и оказывается везде, где должен быть, кто постоянно планирует свое будущее, — такой человек не может быть хорошим. С ним не пойдешь охотиться на тигра…

Снисходительность явно не была в числе добродетелей Ромена. Ему нравилось иметь врагов даже среди друзей. Составив себе определенное мнение о Жераре, Ромен никогда не менял его и осудил приятеля раз и навсегда.

— У меня много друзей, которых я не люблю, — объяснял он мне, — но этого я просто не терплю.