Балабанов. Перекрестки

«Настала ночь… На севере кровавая полоса зари стала такой узкой и бледной, какой уже должна была остаться до завтрашнего рассвета. Постепенно темнеющее по направлению к югу небо уже оделось несколькими робко сверкающими звездами; на болоте перестали посвистывать кулики; пара диких уток, шумя крыльями, пролетела и опустилась в соседнем озере; заросли, луга, река и бор скрылись под прозрачным покровом летней полярной ночи, а в тайге появились привидения»[26].

Попытки декорировать описание при помощи художественных образов весьма неуклюжи: «кровавая полоса зари» бледнеет, а небо каким-то образом «оделось» несколькими звездами, которые оказались, к тому же, «робко сверкающими». Пейзаж же создается при помощи нейтральных слов. Может быть, именно этот диссонанс имел в виду сам Серошевский, когда говорил о «Хайлаке», что он «получился скомканным и изорванным» (письмо сестре от 21 мая 1890 года).

Языковое напряжение якутских рассказов было связано и со сложно выстроенной языковой идентичностью.

Изначально Серошевский собирался писать только по-польски, печататься в польских изданиях и войти в польскую литературу «ежели не <…> знаменитым, то во всяком разе <…> известным» (фраза из письма к сестре от 19 декабря 1890 года по поводу «На краю лесов»). Польский язык был для него последним оплотом утраченной свободы:

«Ах, этот язык, сколько он мне стоит труда, бумаги и времени! Не поверишь, с какими болезненными преградами вынужден бороться: читаешь по-русски, говоришь по-русски, слушаешь по-якутски, а думаешь и пишешь по-польски!» (25 января 1891 года).

К русским публикациям он поначалу относился с некоторым пренебрежением, а возможность появления русского перевода прежде оригинального польского текста однажды назвал «оплеухой» (письмо от 28 декабря 1888 года). Однако вскоре действительность внесла коррективы: интерес польских изданий к якутской прозе был весьма скромен, а к этнографии и вовсе никакой. Русские же издания охотно брали рассказы и повести на якутскую тему и платили деньги, которые Серошевскому были постоянно нужны. Поэтому со временем в научных трудах он полностью отказался от польского, а в прозе писал в двух вариантах: оригинал по-польски и русский авторский перевод. Впрочем, постоянный внутренний билингвизм делал различие между этими вариантами вполне техническим.

Для примера сравним два перевода рассказа «Хайлак» – сделанный Леоном Василевским для журнала «Русское богатство» в 1893 году, и этот же перевод, но авторизованный Серошевским – в сборнике «Якутские рассказы» (1895). В начале рассказа первые поправки сделаны в примечаниях: вместо «разбойник» в переводе заглавия поставлено «острожник» и далее вместо «творог» – «варенец»; в конце рассказа в бреде обезумевшего Хайлака «масло бью» заменено на «масло пахтаю». Мы видим, что Серошевский уточняет реалии, подбирает точные местные слова, но основной массив перевода, густо усеянный «лучезарными мирами», «залитыми солнцем окрестностями» и «упоительными» запахами (примеры взяты из одного абзаца), оставлен без изменения. Язык усреднен до «общелитературного» варианта, легко конвертируемого с одной национальной версии на другую. Любопытно сравнение Серошевского с Джозефом Конрадом (Корженевским), которое проводит Барбара Коцувна в предисловии к публикации писем. По ее мнению, «проблема трудности пользования родным языком в литературном творчестве» у них «несомненно похожа», и «героизм Серошевского» «в упорстве при польшчизне» «достоин восхищения»; но успехи в освоении второго языка у этих двух авторов принципиально различны.