Балабанов. Перекрестки

«Каждый экскурсовод в здешнем музее расскажет вам о том, что монументальный труд Серошевского <…> вдохнул в народ национальный дух, дал ему гордость. <…> Назовите это имя случайным людям на улице, и трое из четверых будут хорошо знать, о ком вы говорите»[24].

Специфика прозы Серошевского обусловлена именно внелитературностью, существованием вне культурной среды и литературной традиции – с одной стороны, сухим этнографическим заданием – с другой, и человеческим и языковым остранением – с третьей.

Собираясь заняться бытописанием якутской жизни, Серошевский не имел ни литературного, ни научного фундамента. Этнография в то время была одной из самых энергично развивающихся отраслей географической науки. Восточно-сибирский отдел Императорского Русского географического общества, базировавшийся в Иркутске, был очень активен и за отсутствием профессионалов во многом держался именно на ссыльных. В помощь им были разработаны планы этнографических описаний, опросные листы и так далее. Все это так или иначе было направлено на унификацию научных исследований, усиление аналитической составляющей и построение, в итоге, некоего статического инварианта. При подготовке книги «Якуты» Серошевский совершил именно такую обработку собранного им материала.

Поэтому Серошевский, с одной стороны, стремится к бытописательской, этнографичной фиксации реальности, а с другой, осознавая свою литературную беспомощность, охотно копирует и использует для описания якутской жизни языковые обороты текущей польской беллетристики и польских переводов научных текстов. В переписке с сестрой упоминаются произведения Элизы Ожешко и Генриха Сенкевича, стихи Марии Конопницкой, рассказы Адама Шиманского (бывшего ссыльнопоселенца, уже покинувшего Сибирь) и множество научных книг: ботаник Йозеф Ростафинский и филолог Хиполит Цегельский, Ч. Ломброзо, Т. Рибо, Э. Лавеле, Г. Спенсер, Ч. Дарвин и так далее. «Что там нового в литературе? Каждая новинка, которую ты посылаешь, жадно проглатывается», – пишет он сестре.

Постоянный конфликт между бытописательской точностью и литературной банальностью иногда проявляется с поистине химерической выразительностью. Так, наглядный пример стилистической какофонии наблюдаем в начале рассказа «Осень»: идет дождь, и зажиточный якут с семьей, гостями и работниками вынужденно отсиживаются в юрте.

«На беду ливень не довольствовался дырами в крыше, оставшимися с прошлого года, и наделал себе новых; по всей избе лило на голову и на плечи, а под ногами на глиняном полу образовалась глубокая и все возраставшая лужа. Всевозможные нечистоты: остатки пищи, отброски рыбы и дичи, навоз телят – втоптанные в землю и высохшие за лето, – отмокли и наполнили юрту невыносимой вонью. <…> В юрте царило глубокое молчание, вещь довольно необычная в месте, где находилось несколько якутов. <…> Я предчувствовал, что тишина эта не кончится добром, и действительно, гроза разразилась скоро. Вызвал ее работник, прозванный „Тряпкой“ за свою вялость и физическое убожество. Бродя из угла в угол с самого утра, он опрокинул наконец ведро и разлил воду. Это переполнило чашу»[25].

Идиоматические «разразившаяся гроза» и «переполненная чаша» никак не сочетаются с точным, скупым на эпитеты описанием интерьера юрты. Вот еще одно описание из «Хайлака»: