Балаган, или конец одиночеству

Нам с Элизой показалось странно, что вид у него вовсе не счастливый. Мы приветствовали его не только по-английски, но и еще на нескольких известных нам языках.

Именно на одно из этих иноязычных приветствий он наконец откликнулся.

– Бонжур, – сказал он.

– Садись-ка, садись-ка! – весело сказала Элиза.

Бедняга упал на стул.

* * *

Конечно, его грызло чувство вины за то, что он допустил, чтобы с разумными человеческими существами, да еще с его собственной плотью и кровью, так долго обращались как с идиотами.

Хуже того: и собственная совесть, и разные советчики прежде убеждали его, что нет ничего страшного в том, что он нас не любит – мы же все равно были не способны на глубокие чувства, и объективно в нас нет ничего достойного любви нормального человека. Теперь же он был обязан нас любить и не надеялся, что это ему по силам.

Он был в ужасе, когда до него дошло то, что наша мать знала заранее, до того, как спустилась вниз. А именно: мудрость и утонченность чувств в отвратительных телах, как у нас с Элизой, сделают нас еще более омерзительными.

Отец был в этом не виноват, и мать не виновата. Виноватых не было. Для всех людей, вообще для всех теплокровных животных, если уж на то пошло, было естественным как дыхание желать скорой смерти выродкам. Это был инстинкт.

И вот мы с Элизой разбудили этот инстинкт, превратив его в невыносимую трагедию.

Не ведая, что творим, мы с Элизой наложили древнее проклятие чудовищ на всех нормальных существ. Мы потребовали уважения к себе.

Глава 12

Во всей этой суматохе мы не заметили, как наши головы разъединились, разошлись на несколько футов – значит, мы больше не могли мыслить гениально.

Мы стали настолько несообразительными, что решили – отец просто не выспался. Заставили его выпить кофе, старались расшевелить забавными песенками и загадками, которых мы знали уйму.

Помню, я его спросил, знает ли он, почему сливки дороже, чем молоко.

Он пробормотал, что не знает.

Тогда Элиза ему и говорит:

– Потому что коровы ни за что не хотят приседать над такими маленькими бутылочками.

Мы хохотали как безумные. Мы катались по полу. Потом Элиза встала, наклонилась над отцом, уперев руки в боки, и пожурила его ласково, как будто он маленький мальчишка.

– Ах ты соня-засоня! – сказала она. – Ах ты соня-засоня!

В эту минуту появился доктор Стюарт Роулингз Мотт.

* * *

Хотя доктору Мотту сообщили по телефону о нашем внезапном преображении, похоже было, что для него этот день начался как любой другой. Он сказал то же самое, что и всегда, приезжая во дворец:

– Как делишки, детишки?

Тогда я сказал первую разумную фразу, какую услышал от меня доктор Мотт.

– Да вот папа никак не проснется, – сказал я.

– Вот как, – ответил он. В награду за свою закругленную фразу я получил едва заметную улыбку.

Доктор Мотт вел себя до невероятности буднично, он даже отвернулся от нас, чтобы поговорить с Оветой Купер, нашей нянькой. Судя по всему, ее мать чем-то болела – там, в деревне.

– Овета, – сказал доктор Мотт, – вам будет приятно узнать, что у вашей матушки температура почти нормальная.

Отца рассердила такая невозмутимость, и он обрадовался, что есть на ком сорвать раздражение.

– Сколько это тянется, доктор? – спросил он. – Давно ли вы узнали о том, что они разумны?

Доктор Мотт бросил взгляд на часы.

– Примерно сорок пять минут назад, – сказал он.

– Вы, кажется, нисколько не удивлены, – сказал отец.

Доктор Мотт немного подумал, потом пожал плечами.

– Разумеется, я очень рад за всех вас, – сказал он.

Доктор Мотт сказал эти слова настолько безрадостно, что это заставило нас с Элизой опять сблизить головы.

Что-то тут было нечисто, и нам было совершенно необходимо понять, в чем дело.

* * *

Наш гений нам не изменил. Он дал нам понять, что на самом деле мы влипли в куда более безвыходное положение, чем раньше.

Но на нашего гения, как и на всех прочих гениев, порой нападала монументальная наивность. Так вышло и в тот раз. Он нам подсказал, что надо сделать: быстренько вернуться в состояние идиотизма. И тогда все будет в порядке.

– Ату, – сказала Элиза.

– Угу, – сказал я.

Я громко пукнул. Элиза пустила слюни.

Я взял булочку с маслом и запустил ее в лицо Овете Купер. Элиза обернулась к отцу.

– Буль-плю! – сказала она.

– Мум-пум! – крикнул я.

Отец расплакался.

Глава 13

С тех пор, как я начал писать эти мемуары, прошло шесть дней. Четыре дня тяжесть была средняя – привычная, как в старые времена. Вчера она была очень сильная, я еле выбрался из постели – сплю я в гнезде из разных лохмотьев в вестибюле Эмпайр Стейт Билдинг. Когда мне понадобилось в шахту для лифта – мы пользуемся ею вместо уборной, – я пробирался через чащу из подсвечников на четвереньках.

Хэй-хо.

Ну, а в первый день тяжесть была маленькая, и сегодня опять такая же. И опять у меня эрекция, и у Исидора, любовника моей внучки, тоже. Как, впрочем, у каждого мужчины на острове.

* * *

Вот Мелоди с Исидором, прихватив с собой туристский ленч, отправились на перекресток Бродвея с Сорок второй улицей – они там строят в дни легкой тяжести что-то вроде пирамиды.