Баланс белого

Близилось утро. Траки зачастили. Ночь прорвал светящийся гул. Я уже собиралась выйти на трассу. Холодный ветер шевелил волосы, хотелось скорости. Питер, Питер. Но неловко было бросить Ольховского, не хотелось рвать последней связи с окружающим миром, хотя было желание вскочить и уехать отсюда, несмотря на чувство неловкости и договоренность, которая нас связывала.

Сразу пошел дождь. Сильный ливень. Он вскочил, я тоже, начали прятать вещи под клеенку, под ту же клеенку залегли сами, причем поместились не полностью, и ноги мокли под дождем. Дождь прибил комаров и навеял умиротворенное состояние, и я отключилась, хотя это было похоже скорее на потерю сознания, чем на сон.

Просыпаться было противно. Дождь уже кончился, было очень рано, по-пастушески светло, с клеенки стекали капли, одежда была потная, лицо липкое. Волосы, казалось, уже не продерешь. Мокрые, ржавые, приросшие к ногам ботинки. Я надела бандану вместо того, чтобы причесаться.

В какой момент он это произнес? Когда мы стряхивали воду с клеенки или согревали руки? Воды не осталось, и даже на таблетках нечего было приготовить.

— Знаешь, они не останавливаются, и если к обеду нас никто не подберет, в обед мы разделимся и поедем поодиночке.

Вот что такое гром среди ясного неба. Я потеряла всякую способность осознавать, реально оценивать происходящее. Мне все вдруг стало безразлично, я продолжала укладывать свою сумку, как будто сказанное было естественным и заранее обговоренным. Но это отсутствие эмоций было скорей результатом шока: через минуту внутри началось смятение, даже не революция систем ориентации — беспорядочный бунт, крушение.

Снаружи я оставалась спокойной. Он ожидал от меня истерик. Он странно, судорожно остановил движение и смотрел на меня удивленным взглядом. Он ждал, готовился защищаться, напряг все мысли, сконцентрировал весь словарный запас, как отличник-студент, под кофеином готовившийся к экзамену по механике, зайдя в аудиторию, получает свою оценку автоматом — это гораздо чаще приводит к срыву.

Он оставил мне половину клеенки и карримат. Мы упаковали вещи и пошли вверх к трассе.

Я действительно этого не ожидала и даже не строила планов выхода из сложившейся ситуации. Все это время у меня было ощущение, что мы вместе. Потеряться в одиночку было свыше моих сил.

Он радовался тому, что сохранил от дождя папиросы.

Мы поднялись наверх. Трасса шла под уклон, и издалека было видно, что за зверь приближается.

Роса еще не спала, туман освежал голову, было приятно, телу хорошо, и поэтому никакие мысли больше меня не занимали. Я положила рюкзак и села на землю.

— Встань, тебе же еще детей рожать!

Я ухмыльнулась, ко мне вернулась способность реально оценивать факты, и мне показалась такой трогательной эта забота обо мне. Траков не было, я уже успокоила себя надеждой на то, что к обеду мы обязательно поймаем что-нибудь.

Ольховский решил не дожидаться обеда.

— Ну что, давай потихоньку разделяться.

— Давай.

В чем заключался раздел имущества?

— Может, тебе все-таки оставить консервы? Хорошо подумала?

Ненавижу эту фразу, люди, которые ее произносят, полагают, что желание человека может изменяться в зависимости от того, больше или меньше он думает. Осталось два апельсина, один я отдала ему, один взяла себе. Оставила хлеб. Еще он оставил мне пол жестяной банки чая, вторая половина которой до самой крышки была забита чайными пакетами.

— Мишку я пока тебе оставляю. Отдашь, когда будешь в Питере. Только обязательно.

— Спасибо! Нам с ним будет веселее.

— Давай договоримся. В первый же вечер, как приедешь, приходи на Казань. Я тебя встречу, вписку тебе устрою, понятно? Я буду там каждый день после шести.

Он порылся в рюкзаке, извлек пачку салфеток, пачку кофе и две турки с деревянными ручками, одну большую, вторую поменьше, наконец, жестяную турецкую табакерку с желтыми обезьянками и аптечку. Он открыл аптечку и отдал мне мой пластырь, о котором я и не помнила, щепетильный типчик. Если бы не торжественность момента, я бы бешено расхохоталась. Потом он по-птичьи, одним глазом, посмотрел на груду таблеток, вытащил лапкой одну листовку и заботливо вручил:

— Вот, это от живота, ну, сама понимаешь, мало ли что.

С настойчивостью седого преданного фельдшера он навязал мне еще какие-то таблетки.

Я попросила у него атлас и перерисовала в блокнот предстоящий мне путь. Все дороги были выведены тщательно, с соблюдением направлений и обозначением всех населенных пунктов и всех перекрестных трасс, даже вырисован силуэт Петербурга. Мне нравились названия населенных пунктов, тем более что только сейчас я наглядно представила себе всю чудовищную нереальность предстоящего путешествия: города, поселки, сотни и сотни километров, вся Белоруссия, Псковская область… Вот когда мне действиительно стало страшно.

Он нервничал. Я сообщила ему, что они, прокладывая маршрут, пропустили Псковскую область, сделала поправки и уточнения в маршруте. Честно говоря, я просто тянула время.

Когда рисование было закончено, он облегченно вздохнул:

— Ну что ж, давай прощаться, я пройду чуть дальше, будь осторожна.