Баланс белого

Здесь было раньше что-то вроде запруды, торчали высохшие коричневые тростниковые ноги, образуя чашу.

Состояние присутствия в обычной жизни случается только вспышками.

У Гурджиева есть даже какой-то особый термин для обозначения этого состояния.

«Эти проблески сознания происходят в исключительные моменты, в высшей степени эмоциональных состояниях, в момент опасности, в совершенно новых и неожиданных обстоятельствах и ситуациях». Это очень существенно. Такие вспышки и должны быть нечасто, на это и рассчитан человеческий организм. Удлинение и учащение этих моментов, не говоря уже о состоянии самосознания, длящемся беспрерывно несколько дней, убило бы человека эмоционально, заполнило бы его жизнь сразу там, где должно заполняться десятилетиями, по капле, медленно.

После безумных брождений по высохшим зарослям я решила выбраться наверх. Со стороны я, вероятно, больше напоминала бродячий болотный дух в зеленом обвисшем свитере, чем человека. Меня мучила не жажда, а желание смыть с себя пыль, сухую землю. Губы скоро начнут трескаться, их нечем даже смочить.

Светило начало выкидывать смертельные номера, мне казалось, что я блуждаю по высохшим болотам неизвестно сколько, и, выбравшись на шоссе, что оказалось не так-то просто, я поспешила к нашей стоянке.

Ольховский блаженно спал.

Снова поехали траки. Я окончательно растрясла Ольховского, он уже выспался, встал, подтянул ремень и был готов к боевым действиям, в его фляге осталось что-то на дне. Мы отпили по последнему глотку. Отвратительная теплая жидкость с запахом фляги. Я самостоятельно натянула колодки на окровавленные ноги, мутным взглядом очертив смятую траву. Мы покинули это место.

Я медленно передвигала ботинки, рюкзак безжизненно висел у меня на плечах. Мы поднялись к шоссе, на взлобье, и постоянно отмечали время, чтобы зацепиться за него, чтобы не потеряться, и облегченно и удивленно ухмылялись, когда время шло… Нелепость.

Уточнили, кто из нас последним видел точное расстояние до Петербурга и сколько нам еще… Мне было все равно, сколько еще и вообще, движемся мы или не движемся. Меня там никто не ждал, меня там не должно было быть, меня не должно было быть нигде. Мне казалось, что я могу жить тут месяц, или идти пешком, спать в лесу, могу вообще никуда не двигаться, но как-то проще выбрать нереальную цель и медленно существовать в ее направлении.

— Среди людей и раньше царило уныние из-за того, что они не могут владеть временем, пока их не вдохновило то, что жизнь таки существует довольно давно. Там, Кювье отрывал кости какие-то, — и тут я разразилась хохотом. Я почему-то представила себе, как Кювье ест суп, отрывает кости жирными пальцами и говорит, что жизнь существует довольно давно.

Ольховский тоже смеялся, даже слезы выступили на его глазах, ему было веселее, чем мне, я поинтересовалась, почему ему так весело.

— Я представил себе этого Кювье, как он сидит в напудренном парике, ест суп и отрывает кости своими толстыми пальчиками. Или он был худым?

Меня всегда удивляла эта взаимопроницаемость сознаний.

— Ты умеешь играть на расческе? — я извлекла из кармана расческу и обрывок газеты.

— Умею, но… — он никогда не договаривает.

Я взяла расческу, приложила ее к губам и загудела какой-то блюз: «I’ve got a letter this morning that makes me feeling blue, said my baby was in trouble…».

Проехал автомобиль, похожий на акулу, с узкими вертикальными жаберными щелями на блестящем сером боку. По мосту ездили автобусы и грузовики, пыльными точками, как насекомые. Газета намокла и уже издавала не тот звук, мне расхотелось играть, я положила расческу в карман рюкзака и застегнула ремешок.

Ольховский надел очки, и мы сидели, опершись спинами на вещи. Я нарисовала его со спины: выпирающие позвонки, школьный затылочек. У меня начались солнечные видения, я спала сидя, несколько минут, давно я не спала с таким удовольствием. Меня выбивало снова и снова. Ольховский обращался ко мне, я выпрыгивала из солнечного состояния, отвечала ему и вновь исчезала, иногда вяло и безразлично наблюдая, как он вскакивал при появлении трака, выходил на шоссе, поднимал руку и удалялся с оскорбленным видом.

Наконец он подошел ко мне и с нескрываемым раздражением поинтересовался:

— И долго ты думаешь так лежать?

— Ну, ты же пока голосуешь…

— Это не имеет значения, кто, — проговорил он, растягивая складки щек, — дело в том, что водители боятся останавливаться, когда кто-то лежит. Мало ли: больной, пьяный. В любом случае, это их отпугивает.

Шатаясь, я поднялась на ноги. Там мы простояли два часа кряду, расслабленные солнечным расплывающимся пятном и пылью громадных траков.

Мы начали ощущать нехватку воды. Указатель сообщал о том, что в километре направо есть деревня. Значит, лесок скоро кончается. Недалеко от деревни мы сбросили вещи.

Близился вечер, я сидела на обочине, когда Ольховский отлучился в лес. Он вернулся и сказал, что там дикая малина. Мы набросились на эти ягоды, цеплялись за колючки, спотыкаясь о коряги. Решили оставить там вещи.

— А если придут какие-нибудь люди и наткнутся?