Балаустион

Леонтиск закусил губу, и попытался выбросить эти мысли прочь. Речь идет о жизни царевича Пирра, и если понадобится, он, Леонтиск, будет резать и убивать. Даже если придется всех их перебить, он не струсит. Афинянин огляделся.

Лица товарищей выражали широчайшую гамму чувств. Ион был бледным и нервным, в этом его превосходил только советник Арес, совсем утонувший под доставшимся ему белым плащом. Тисамен, по обыкновению, был внешне спокоен, Феникс – весел, Галиарт то и дело от волнения облизывал губы. Аркесил делал вид, что занят конской сбруей, но искоса бросал на товарищей завистливые взгляды. А сам Лих был напряжен, как натянутый жгут катапульты. Леонтиск по опыту знал, что в таком состоянии Коршун невероятно опасен.

– Ну, пошли! – решительно выдохнул Лих. – Эй, Аркесил, смотри в оба!

– Да помогут нам боги! – сказал Леонтиск, а Аркесил лишь молча кивнул.

С этим «спутники» царевича-Эврипонтида устремились к выходу из переулка. Сердце Леонтиска екнуло, на миг остановилось, затем застучало в два раза быстрее.

– Строимся!

Выстроившись в две колонны, как обычно ходили по городу «белые плаща», семеро отчаянных храбрецов – или безумных смертников? – направились к белевшему на противоположной стороне улицы забору особняка Эпименида.

Девка оказалась сущей стервой, таких диких Эвному еще не попадалось. Или это присутствие матери и отца давало ей силы визжать, царапаться и брыкаться даже после дюжины крепких затрещин, отвешенных ей рукой эномотарха? Однако зрители придавали сил и самому насильнику. Медленно, по лоскутам, он разорвал на девушке платье, и тело под ним оказалось не таким уж и неаппетитным на вид, как можно было подумать. Смахнув свободной рукой папирусы со стола, – комната оказалась личным кабинетом хозяина – Эвном бросил девушку на него. Без труда раздвинув руками ее худые ноги, он несколько мгновений разглядывал то, что представилось взору, затем подобрал подол хитона и резко, одним движением, насадил девицу на свое «копье». Он хотел сделать ей больно, и кажется, преуспел в этом – она заорала, как резаная.

– Что ты делаешь! – причитала и привязанная толстуха-мать. – Изверг! Она ведь девственница!

А ведь и правда. До этого целка попадалась ему всего один-единственный раз в жизни, но Эвном помнил это блаженное ощущение упругого сопротивления и прорыва и мокрой, плотной теснины, сжимающей хрен, как рукой. Эномотарх был удивлен. Вроде девица уже не сопливая, лет семнадцати или восемнадцати. Хотя кто их знает, этих дочерей граждан, когда они начинают давать? Опыт Эвнома базировался на кувырканиях с рабынями и дочерьми периэков, неполноправных граждан Спарты. Среди этих девственницу трудно было найти и в тринадцать. А тут – поди ж ты! Вот так подарок преподнесла судьба!

Эти мысли медленно ворочались в лобастой голове эномотарха – гораздо медленнее, чем двигался его таз. Девица почти перестала царапаться и извиваться, а только громко стонала и давилась слезами и соплями. Все они так – корчат из себя недотрог, а через четверть часа глядишь и понравилось, иные еще и добавки просят.

Отец девки вел себя примерно: сидел, привязанный к стулу, закрыв глаза и опустив голову. Эвном предпочел бы, чтобы старый смотрел, но эномотарху недосуг было бросать весьма приятные телодвижения, чтобы заставить мерзавца открыть зенки. Тем более что мамаша работала за двоих: она вопила, дергалась всем телом и пыталась освободиться.

– Что, ведьма, тоже хочешь, чтобы тебя прочистили? – заржал Эвном, глянув на нее. – Ну, позови кого-нибудь из парней, может они тебя облагодетельствуют, жирная курва.

Обоих стражников эномотарх выставил за дверь, как только они закончили привязывать хозяев.

– Подлец! – кричала хозяйка дома, ее лицо налилось кровью. – Что же ты делаешь? Оставь ее, урод проклятый! Боги покарают тебя за это! Выродок!!!

И тут узел, завязанный небрежной рукой Ификрата, поддался лихорадочным пальцам женщины, и веревки, ослабнув, свалились к ее ногам. Перескочив через них, она, словно фурия бросилась к оставленному эномотархом на пюпитре – чтобы не мешал – мечу.

– Га-ад!

Глаза Эвнома вылезли из орбит.

– Ах ты, свинья старая! – он выскользнул из девицы, сделал шаг навстречу остервеневшей женщине и со страшной злобой ударил ее кулаком в лицо, тяжко, как в кулачном бою. Фурия, хрюкнув, отлетела к массивной стойке для свитков, врезалась в нее спиной и рухнула на пол, с грохотом опрокинув бронзовый треножник. Руки и ноги ее судорожно дергались, сверху шуршащим дождем сыпались свитки.

– Дура! – бросил на прощанье Эвном и, пока его мужское естество не ослабло, вернулся к девице. Та даже не успела ничего осознать, едва успев поднять голову. Эномотарх не дал ей придти в себя, вогнав в нее, что говорится, «по самую рукоять». Инцидент с толстухой, видимо, что-то подстегнул в его организме, потому что уже через несколько мгновений тело эномотарха пронзила финальная судорога. Выдернув член из окровавленного лона девушки, он забрызгал ей семенем живот, грудь и лицо. Одна изжелта-белая капля повисла на каштановых волосах, что курчавились на ее лобке.