Балаустион

Над ночным морем гулял беспокойный восточный ветер, называемый моряками «понтийским трубачом». Еще не грозный, не свирепый, он, как просыпающееся дитя, еще только начинал свою игру с тугими темными волнами, случайным порывом срывая с иной из них белую шапку пены. Кто предугадает настроение капризного ребенка? Чем закончится его игра — злостью шквала или безразличием штиля? Ведают про то одни боги.

Очередная резвая волна, ударившись под углом в круглый борт корабля, разбилась, хлестнув по лицу холодными осколками брызг. Леонтиск с досадой тряхнул головой, стряхнув со лба соленые капли. Он с удивлением признался самому себе, что его ликование по поводу удачного бегства из города подтачивается какой-то неясной тягостной мыслью, засевшей в уголке сознания. Для того, чтобы понять, в чем дело, потребовалось всего мгновенье. Мысленный взор озарила зловещая картина, совершенно четкая, еще не успевшая приобрести расплывчатости воспоминания….

Юноше стало не по себе.

Меньше часа назад он впервые лишил жизни человека — такого же дышавшего, мыслившего и, возможно, любившего, как он сам. Половина разума Леонтиска, рассудочная, попыталась оправдаться обычными доводами, какими часто прикрывается убийство: если не ты, то тебя, невелик выбор. Другая часть, чувственная, отвергла эти аргументы. Перед глазами молодого воина бесконечное количество раз прокручивалась одна и та же сцена: темный контур головы, блеск клинка, глухой удар, шлейф кровавых брызг… Леонтиск содрогнулся: он ударил сзади, стражник даже не видел его, не мог защититься, ответить… Боги, почему тогда, в схватке, ему показалось, что он поступает совершенно правильно? Воинская догма, доведенная до рефлекса: в реальном бою нет места обычным представлениям о чести, нужно использовать всякую возможность нанести максимальный урон противной стороне. В агеле им исподволь внушали, что именно так все и происходит в любой битве, и закрепляли теорию бесконечными учебными — стенка на стенку, эномотия на эномотию, — боями. Теперь, познав этот закон боя на практике, Леонтиск поразился его несправедливости.

Судно ощутимо качнулось, неудачно сменив галс между двумя большими волнами. В горле Леонтиска и без того стоял комок, теперь сделавший резвую попытку подняться еще выше. Юноше с трудом удалось справиться с этим спазмом, он сплюнул за борт и поморщился. Качку он не переносил с детства.

Мотнув головой, Леонтиск попытался изгнать из головы отвратительную картину убийства. Получилось плохо. К счастью, в этот момент сзади подошел Эвполид и встал рядом, опершись на бортик. Несмотря на плохое самочувствие, Леонтиск был рад возможности отвлечься от черных воспоминаний и угрызений совести.

Сын Терамена пребывал в радостном возбуждении.

— Прекрасно идем, при таком-то боковом ветре, — воскликнул он, бросив внимательный взгляд на убегающую вдоль борта воду.

— Ты прав, — хмыкнул Леонтиск, подозрительно глядя на море. — Погодку сегодня чересчур спокойной не назовешь. Не было бы шторма.

— Не гневи богов недовольством, Леонтиск, — легко ответил товарищ. — Самая обычная погода. Не забывай, на дворе зима.

Леонтиск решил скрыть обуревавшие его чувства, считая их недостойными мужчины и с наигранным энтузиазмом вскричал:

— Да разве ж я недоволен? Великий Мужеубийца, да я самый довольный человек в Ойкумене! Подумать только — еще вчера утром я без всякой надежды созерцал серый потолок архонтовой темницы, а теперь плыву домой, в Спарту!

— Но-но, не забывай, что ты афинянин! — с шутливым возмущением погрозил Эвполид.

— Трудно считать родным город, «дружелюбно» встречающий тебя предательством, интригами и подземельем. И сломанными ребрами, — подумав, добавил Леонтиск. — И все-таки я не жалуюсь, я действительно счастлив. Все могло обойтись куда как хуже.

— Хм, а выглядишь ты так, как будто сейчас перегнешься через бортик и начнешь кормить рыб содержимым желудка, — ехидно заметил товарищ.

— Болтанка всегда внушает мне такое желание. Наверное, я все-таки не совсем афинянин. Возможно, меня слишком рано забрали из Афин, и я недополучил чего-то… не знаю, чего именно, но тяги к морю, присущей каждому афинянину, у меня нет и в помине.

Эвполид промолчал, неопределенно пожав плечами. На берегу и в небе тускло перемигивались огоньки.

Ударившая в борт волна снова обдала их брызгами. Леонтиск поежился.

— Кроме того, сознаюсь, мне еще не приходилось бывать в море в такое время года, — продолжил он. — Клянусь Афиной, не очень-то уверенно чувствуешь себя в этой утлой посудине. Мотает туда-сюда, как скорлупу… Другое дело — большие корабли, триера или пентера….

— Ха! В хороший шторм твоя триера со втянутыми веслами будет плавать, как гроб, проваливаясь в каждую водяную яму, пока ее не разломает волнами. А эта, как ты ее называешь, скорлупа, всегда прыгает по гребням, как щепка. Поэтому контрабандисты и пираты так уважают фелюгу — в плохую погоду удержишься на плаву, в хорошую — уйдешь от любой погони. Ну, товар, конечно, в случае чего идет за борт — грузоподъемность-то у нее не очень.

Леонтиск с любопытством взглянул на своего спутника.