Балерина

Алла покраснела, сказать, что она не любила деньги, было бы неправдой. Но это не значит, что она могла пойти на все ради денег. Нет! Она зарабатывала деньги тяжким трудом, это только кажется, что порхать по сцене легко, она знала цену копейке. И вот такая пачка! Алла, с легкой досадой и стыдом, пересчитала совсем новенькие, пахнущие типографской краской купюры и ахнула, да она и в руках никогда не держала такую огромную сумму: «Нет, я не возьму! Надо вернуть все это в следующую субботу!»

Алла села в кресло. Деньги вызвали волну протеста и негодования: «В субботу непременно верну!» От этой мысли ей стало немного легче.

Она долго сидела, не зная, что делать, уставившись в одну точку. Потом медленно встала, аккуратно сложила банкноты в косметичку и положила в свой шкаф, под белье, чтобы муж случайно не обнаружил. Она решила больше не думать о деньгах. Их нет! Но на душе по-прежнему было неспокойно. Ну, что еще? Борис? Борис! Алла покраснела, это было похлеще денег!

Мысли о встрече с этим неординарным и очень привлекательным мужчиной, как ей показалось — этаким киношным «рыцарем плаща и кинжала», вдруг больно и сладко отозвались в ее душе. Она даже не ожидала от себя такого.

Несмотря на красоту и шумный успех, Алла была сдержанной и осторожной в знакомствах и связях. В ее личной, интимной жизни не было бурных романов и сумасшедших увлечений. Выйдя замуж больше по расчету, чем по любви — чтобы спокойно жить и работать, она не познала глубокого и настоящего чувства. Ведь чувства все были на сцене: страсти, увлечения, разочарования, все это было каждый вечер под бурные овации зрителей. А в жизни на это не хватало ни времени, ни сил. Муж был прекрасным семьянином, порядочным и добрым, в общем, со стороны могло показаться — идеальным. Если бы не одно — но… Выпивал. Сначала как все: по случаю и по праздникам. Потом каждый день. Что тут поделаешь? Она и терпела. За то, что он уважал ее талант и всегда был в тени успешной жены-звезды, за то, что терпеливо ждал ее из гастрольных поездок. Да и где же лучше найдешь? Она отвечала ему взаимностью. К тому же, дочь была заложницей их отношений, и отчасти они и были столько лет вместе только ради нее.

А вот когда лет через десять Эдгар запил по-черному, запоем, как это называли в театре, поняла — терпеть этот кошмар просто сил нет. Год все вместе — семья и коллектив, боролись за него: уговаривали, кодировали, «подшивали»… Ничего не помогло. Все равно — пил. Оставили его в покое. Тут уж он и пустился во все тяжкие: ушел из дома к какой-то подружке-пьянчужке, бросил театр, потом, оставшись практически на улице (в семью не вернулся, подружка выгнала) переехал жить в Москву, к матери. Работал в Московской филармонии, где не было железной дисциплины, как в театре, и где закрывали глаза на его запои, все-таки он был первоклассным музыкантом, и в филармонии с этим считались.

Дочь фактически воспитывалась бабушкой — Алла постоянно находилась в гастрольных поездках с театром. Так и проходила жизнь. Правда, однажды она была увлечена молодым начинающим солистом, связь с которым была предрешена разницей в возрасте — восемь лет, и житейскими проблемами: у него не было своего жилья, и встречаться просто было негде.

Три года — одна. Потом эта катастрофа-перестройка. И вот она в панике, сжигая за собой мосты, ухватилась за соломинку-замужество… У-у-уф-ф-ф! Думалось, все позади. Франция! Спокойная жизнь! Казалось бы, с мужем и счастлива, вполне!

«Наверное, казалось», — подумала Алла, равнодушно отвернувшись, когда муж вечером пришел с работы. После ужина она поцеловала его в щеку и, в очередной раз сославшись на мигрень, пошла спать в другую комнату.

18

Низкое небо с беспросветными тучами напомнило, что по календарю, хотите вы этого или нет, — октябрь. Еще вчера иссиня-лазурное небо с сияющим совсем по-летнему знойным солнцем и не намекало, что непогода на пороге. И вот, пожалуйста, серенько, мокренько и зябко. Тут еще ветер задул, явно из Нормандии, и тучи пригнал с Атлантики. Осень. И хотя Жорж любил эту серую переходную пору между контрастными сезонами лета и зимы, все же он чувствовал себя неуютно на веранде большого, хорошо обустроенного дома в предместье Парижа. Кондаков сидел в кресле-качалке перед раскрытыми окнами в сад и читал утренние газеты. На журнальном столике, стоявшем рядом с креслом, лежала большая стопка прессы на русском языке. Он ежедневно просматривал все центральные советские газеты, из которых он по крупице, между строк, собирал нужную информацию для своего отдела.

Жорж Кондаков — Леонид Гуревский, бывший советский разведчик, сорока пяти лет, еще вполне молодой, крепкий и по-спортивному подтянутый мужчина, держал в руках газету «Правда». «Кривда», как он шутя ее называл. Он читал и все время изумлялся и не мог поверить всем тем изменениям, которые происходили в Советском Союзе.