Балканская звезда графа Игнатьева

— И не такое, братец мой, знаю. Потрепала тебя жизнь на войне, но это только на пользу — духом окрепнешь. Но как удивительно, что мы встретились! Ведь мы с тобой, Никита, почти земляками будем.

— Как так земляками? — сильно удивился Никита. Я всех наших бар по Мглину наперечёт знаю, — и стал на руках загибать пальцы, — Косачи, Брешко-Брешковские, Скаржинские, Сиротенки, Саханские… Может из суражских? Чернявские, Калиновские, Гудовичи, Завадовские, Искрицкие? — и уж совсем осмелев, спросил: — А вы какой фамилии, извиняюсь, вашблагородие, будете?

— Игнатьевы мы, ведём своё начало от черниговского боярина Фёдора Бяконта, перешедшего на службу к великим московским князьям, отца митрополита московского святого Алексия.

— Вот оно как, — Никита с неподдельным уважением посмотрел на генерала, — от святых людей корень ваш, получается.

— Живу я, солдатик, как и ты в Малороссии. Бывает, закрою глаза и мысленно переношусь в свой край, в милые моему сердцу Круподеринцы: мазанки белые, ныряющие из волны зелени садов и фруктовых деревьев, окружающих каждую хату; плетни отделяют дворы один от другого, кругом хмеля полно, подсолнухов, и поросята везде снуют… Словом — мечта, да и только.

Никита на генеральский манер также прикрыл глаза, представив мысленно свой родной Мглин: уютную отцовскую хатку под соломенной стрехой, цветущую вишню, черноглазую молодицу Оксану в цветном саяне.

— Так что ты хочешь в награду за подвиг свой? — прервал его мечты генерал.

— Да какой там подвиг, вашблагородие? — Никита даже привстал, — не подвиг, а баловство одно — на верёвке как малому дитю покататься! Видит Бог, я своего Егория ещё за дело получу. Дай только турка доколотить!

Ухмыльнулся в усы генерал и всё не отстаёт:

— Мечта у тебя есть заветная? Самая-самая? Ну, так что же, говори, не стесняйся.

Голубые глаза Никиты враз посерьёзнели:

— Хорошо бы завести пасеку, дело-то это интересное и прибыльное. Вона как сосед мой Петро жену медком балует, одного-двух трутней живыми съест и жужжит по селу довольный. Я бы Оксанку свою тоже медком приманил.

Генерал в ответ раскатисто рассмеялся: «Говорят, что у плохого человека пчёлы не водятся. Жинка у меня добрая, пособит тебе, коли обратишься, держи её адрес». И дал Никите маленький четырёхугольный картонный лист — визитной карточкой называется.

Вернулся Никита к ребятам своим в роту, рассказал им про генерала:

— Братцы, генерал этот настоящий, нашей природы, понимать всё может. За ним — как у Христа за пазухой. А те, которые баре, тем понимать нас нельзя… Те по-нашему и говорить не могут…

После генеральского чая с водкой хорошо спалось Никите с седлом под головой. Снились ему жужжащие над ульями золотистые пчёлы, генеральские усы и Оксанка, идущая к пруду полоскать бельё. Шла она подтянуто-стройно, виляя упругими кострецами, на правом плече болталось коромысло. У сходней она наклонилась, заголила подол, обнажив крепкие бёдра. От этого соблазнительно видения Никита заулыбался во сне.

Игнатьев уже в шесть утра был на ногах. Нахлёстывая лошадь, вместе с десятком сопровождавших казаков, царский посланник мчался во всю прыть по дороге в казанлыкскую долину.

«СЕМЕНА ПРОГРЕССА И СВОБОДЫ»

Пока оставим графа Игнатьева, заснеженные пики Балкан и мутный Дунай. Тем более что нашему герою не привыкать к дорожным приключениям. Как-то в молодости, по дороге из Пекина в Санкт-Петербург, где-то уже на сибирских просторах его застал буран. Игнатьев приказал запаниковавшим казакам поставить лошадей в круг, а сам расположился в центре с людьми, плотно накрывшись полушубками. Так и переждали непогоду, не потеряв ни одного человека в страшной ночной кутерьме.

А мы с тобой, читатель, окунёмся в атмосферу зимы 1878 года. Чем тогда жила России, чем жили тогда люди, что вообще происходило в имперской столице, в златоглавой Москве и провинции? Без этих мелких, но важных штрихов наш рассказ будет неполным. Война совпала с пробуждением русского общества, с надеждами на грядущие перемены, с подъёмом патриотических настроений. Кто видел восторг, с каким было встречено падение Плевны, тот невольно переносился в славную эпоху 1812 года, хотя враги России в эту войну не проникали в её пределы нигде, за исключением Эриванской губернии, да и то на несколько вёрст от границы. Остро чувствующий течение времени и настроения публики, писатель Фёдор Достоевский вещал, что «через год наступит время, может быть, ещё горячее, ещё характернее, и тогда ещё раз послужим доброму делу».