Балканский венец

Крепко встала семнадцатая орта в деревне Медже, которую местные гяуры называли Радачевичи, и слово это непроизносимо было для османов. Но Урхан-ага выговаривал его с легкостью. Давно уже приметил он, что понимает язык рацей [193], бывший в ходу среди гяуров на крайнем западе Богохранимой империи. У этого могло быть только одно объяснение – видать, был он родом откуда-то из этих мест, но, как и всякий янычар, не мог помнить про то. Взятые по девширме [194]мальчики колдовством бекташей лишались памяти, и первое, что знали они в жизни, – это пробуждение в ачеми оглан [195]с окровавленными тряпками на головах, в жару и бреду. Многое об этом могли бы поведать дервиши – но разве ж от них услышишь лишнее слово?

Урхан-ага не помнил ни детства своего, ни родства, как и все братья его. Отцом янычар был сам султан, а матерью – война. Иные родичи были им без надобности. На память о прежней жизни остались у него, как и у прочих братьев, только разумение языка неверных да шрам на темени – теперь уже совсем не видный даже на гладко выбритой коже головы, а пук волос, что оставляли себе воины по обычаю, и вовсе скрывал следы посвящения. И странно было Урхан-аге представить, что было бы, если б в девширме взяли тогда кого-то другого и остался бы он, Урхан-ага, славный воин, не утверждать среди гяуров со всех концов света веру истинную, а рыться в свином навозе да ходить за коровами. Но судьба его была иной, и он был рад тому.

Воин выше крестьянина, ятаган сильнее сохи. Не будь нового войска – не увидал бы Урхан-ага блистательного Истанбула, не проливал бы кровь неверных на его стенах, не подчинялись бы воле его закованные в железо маджарские рыцари и надменные мамлюки [196]. Кабы не фирман султанский [197], так и остался бы Урхан-ага в своей деревне убогой, копался бы в земле да дрожал пред господами своими. Янычаром же не боялся он никого, ибо не было у него иного господина, кроме Великого Султана, да продлятся бесконечно дни его и да покорятся ему все владыки Запада и Востока! А что люди обходили его стороной, дети плакали, едва завидев, а собаки выли – так невелика была в том беда, меньше под ногами крутиться будут. Коней же, норовивших сбросить, можно было объездить, а если артачились – так наказать.

Славный воин был Урхан-ага, но предчувствие подобно туче накрыло чело его, когда въезжали они в эту проклятую деревню. Неладен был весь их поход с самого начала, едва вышли они из Визегада [198]. Сперва захромал конь его – молодой, здоровый скакун, пожалованный султаном рабу своему. Да так захромал, что пришлось брать себе другого. При переправе через Дрину на орту напали хайдуки [199], полетели в воинов стрелы с другого берега. Пока заряжали янычары ручницы [200], неверных и след простыл, а гонять их по горам, как козлов, приказа не было. Если бы поймали их – сразу набили бы на колья, но надлежало орте идти вперед.

Знал Урхан-ага, как поступать в таких случаях, пусть и получил он орту в те годы, когда другие только-только чорбаши становились. Приказал он сжечь ближайшую деревню. Тех, кто будет сопротивляться, – убить, покорившихся же – продать торговцам по сходной цене, ибо новые воины не брали себе рабов из неверных. Так поступали все сердары, когда не имели возможности бегать по горам да ловить хайдуков, чтоб муки их в аду превзошли муки воров и прелюбодеев! И хотя потери в орте были невелики, один воин да бекташ, оставлять без ответа такое было не принято. Эти свиньи должны были знать, кто тут хозяин, и научить их покорности было долгом орта-баши.

Деревня была сожжена, но на том дурные предзнаменования не закончились. В другой деревне, где орта остановилась пополнить запасы воды, скопилось много неверных. Они сидели повсюду, как цыгане, на своих телегах, с узлами и грязным скарбом – даже башибузукам [201]нечем было здесь поживиться. Гяуры бежали из своих домов, боясь войны, и на воинов Урхан-аги взирали с положенным страхом в глазах. И это было хорошо. Плохо было то, что у колодца какая-то женщина, укачивая своего ребенка, запела, когда поил орта-баши коня своего. Песня ее зазвучала для его уха так странно, что казалось, на миг позабыл Урхан-ага, кто он и где находится. Пела та женщина:

Ни-на на-на у џиџану бешу,
Спавај, спавај сине,
Сан те преваријо, сан ти добар бијо,
Сан у бешу, уроци далеко,
Сан у бешу, уроци далеко.

Пела женщина, хныкал ребенок ее – а Урхан-ага угадывал, что будет далее:

Уроке ти вода однјела,
Теби лепе снове донјела

[202].

Слова этой песни слышал он впервые – но как будто знал заранее. Остановился суровый воин, вслушался – и показалось ему, что все изменилось вокруг, но не мог понять он почему.

Новым воинам нет нужды слушать речи гяуров, ибо они все лживы и богохульны.