Балканы. Красный рассвет

Но иногда мне все равно требовалось появляться в Париже, несмотря на угрозу бомбежек или попадания в облаву. Время от времени я навещала обитающего в городе, поблизости от вокзала Монпарнас, престарелого семидесятитрехлетнего Василия Алексеевича Маклакова, последнего русского посла, назначенного в Париж еще Временным Правительством, и его сестру Марию, сморщенную сухонькую старушку. Вот и сейчас в корзине у меня немудреные деревенские гостинцы для стариков, в том числе банка прошлогоднего домашнего варенья из черной смородины. С моей стороны это жест солидарности с этим умным и незаурядным человеком, прожившим бурную и яркую жизнь и в конце ее оказавшимся выкинутым на обочину.

В те времена, когда я еще ходила пешком под стол, это был блестящий адвокат, ученик Плевако и участник множества общественно значимых процессов. Одним из самых громких дел, выигранных им в те годы, было так называемое «дело Бейлиса». С момента образования в России кадетской партии Василий Алексеевич стал одним из ее лидеров, был депутатом второго, третьего и четвертого созывов Государственной Думы. В годы Великой войны он работал во Всероссийском земском союзе и в одном из передовых отрядов Красного Креста. Участвовал в деятельности оппозиционного Прогрессивного блока и оказался причастен к подготовке убийства Распутина. После свержения самодержавия участвовал в работе Временного правительства, в августе семнадцатого года был назначен послом в Париж, но прибыл к новому месту службы в день большевистского переворота в Петрограде, и верительных грамот вручить уже не успел. Де-факто вплоть до признания Совдепии Францией в двадцать четвертом году исполнял обязанности русского посла в Париже. Это именно он принял нас с Ходасевичем, отказавшихся от большевистского гражданства и ставших апатридами, и помог устроиться в новой для нас жизни во Франции.

Да и после того, как господин Маклаков потерял официальный статус, он до самой немецкой оккупации принимал бурное участие в общественной жизни русской эмиграции и связанных с ней французских и международных кругов… Ныне же все это превратилось в прах. Василий Алексеевич постепенно теряет слух, пользуется каким-то допотопным рожком, в который каждый раз требуется кричать. В свои немногочисленные наезды я старалась, как могла, развлечь его, просила говорить о прошлом. И он говорил. Но он уже был далеко не тем, каким я его знала до войны… его мучили немощи, и глухота, и одиночество, и, вероятно, предчувствие ареста. Начав терпеть новые поражения, оккупанты могут ответить на них только одним способом: арестами недостаточно лояльных им русских эмигрантов, даже если это абсолютно безвредный старик.

Один раз его уже арестовывали год назад, в апреле сорок первого. В тюрьме, где немцев он не видел, все делалось французами; его заставили написать «Записку» о русском масонстве. Там он объясняет, что: «потерявшие родину помогали друг другу», «на чужбине люди объединялись, чтобы вспомнить родину», «ни политики, ни каких-нибудь нарушений закона не было», – все только на почве личной, интимной привязанности; французы, которые его допрашивали, не хуже него знали все это. Его выпустили через четыре месяца. Он пришел домой. Ему забыли вернуть шнурки для ботинок, и он говорил мне, что вернули часы и брелки на цепочке, и слуховую трубу, а про шнурки забыли, и он сам забыл, и на площади Этуаль (почему он очутился на площади Этуаль, я забыла) он заметил, что волочит ноги…

Ну вот, подумав о бомбежках, я накаркала. Едва я успела выйти из здания вокзала и направиться в сторону одноименного бульвара вдоль улицы дю Депар, как в Париже начали выть сирены воздушной тревоги. Оглядываюсь по сторонам, потом смотрю в небо. Один только вопрос: это русские (в смысле советские) или англичане? Если русские, то бояться нечего. Тут поблизости просто нет ничего такого, что может вызвать их гнев. А если англичане, то надо срочно искать где укрыться, потому что бомбят они городские кварталы по принципу «на кого пошлет Бог, то есть черт». Звук мощных моторов приближается с востока, но там, откуда он исходит ничего не видно. Присматриваюсь к восточной части горизонта, откуда исходит звук – и наконец замечаю среди кучерявых облаков, уже значительно ближе к зениту, три маленьких блестящих крестика, разматывающие за собой в воздухе тонкие белые нити инверсионных следов.