Баллада о краденой памяти

Они тошнотворно долго поднимались нескончаемыми косогорами по едва намеченным тропам. Бесплодные, промерзшие склоны переходили в ущелья, из которых они снова карабкались все вверх и вверх, и за каждым склоном светлело вымороженное белесое небо, вселяя надежду, что уж этот-то склон последний перед спуском. Лошади часто оскальзывались на отполированном ветром и полуденным теплом промерзшем снегу, восхождение давно стало тяжелой нудной работой, отбило всякое желание разговаривать. Да и о чем?

Они молча лезли вперед и вверх, глядя перед собой, разве что демон изредка оглядывался на угрюмую красоту гор. По мере подъема становилось все холодней, и лошади постепенно превратились в фантастических чудовищ, обрастая игольчатой изморозью. Небо потемнело от низких облаков, и вскоре под постукивание, сопение, хруст снега под шиповаными подковами они вступили в облачность. Видимость сократилась до нескольких десятков шагов, но Архиерей как-то все же вел, скорее чуя, чем видя, тропу.

Время стало никаким. Казалось, что оно вообще остановилось, и они уже вечность бредут в молоке влажного облачного тумана. И вдруг просветлело. Они вышли под косые лучи вечернего светила, с колотящимися где-то у горла сердцами, хватая ртами жиденький безвкусный горный воздух. И остановились, глядя вперед — вверх, заодно давая передохнуть замученным лошадям.

Справа и слева от них на неимоверную высоту башнями гигантского замка вздымались пики, а прямо впереди лежала седловина перевала: Архиерей вывел точно.

Вот только лежал он на такой высоте, что непривыкшему к восхождениям Кривому всерьез захотелось лечь и заплакать. И уже не вставать — пусть хоть убивают. И он уже почти решился послать все к чертям, развернуть свою лошадь, когда вспомнил об Этли, имеющей привычку наблюдать за ним в сложных ситуациях. Он понял, что на него смотрит она. Наверняка смотрит. И показать свою слабость при свидетеле стало невозможно. Сознание того, что за ними кто-то подсматривает, находясь в куда как уютных условиях, сменило отчаяние бессилия на судорожную ярость. Вор стиснул зубы и прошипел:

— Что, интересно: сдохнем или нет? Назло не сдохнем, Этли Великолепная. И уж тем более не повернем назад. И прав был Архиерей — костями ложусь за чарку вина. Ну, ничего. Когда поднесут чарку, так я в нее плюну…

— Отдышались? Вперед! — погнал их Архиерей, — Мы должны ночевать с той стороны!

Первые шаги дались тяжелее всего. Вор сделал их на удушающей ярости. Потом понемногу вошел в ритм движения. Он бесконечно, однообразно поднимал, переставлял, поднимал, переставлял, поднимал, переставлял чугунные ноги, глотая разреженный воздух. Весь мир сузился до места, куда надо шагнуть. Легкие умоляли о воздухе, кружилась голова и все время звенели, звенели храмовые гонги. Он равнодушно подумал, что, наверное, умрет, — и вдруг его остановили руки Архиерея. Он что-то сказал. Кривой не понял. Тогда у рта оказалась фляга, юноша механически глотал, чувствуя, как проясняется голова.

— Ага, — сказал Архиерей, — Очухался. Оглядись с перевала Двадцати. Зная тебя, могу точно предсказать, что тебя сюда боле никогда не затащить.

— Ладно, — сказал юноша, осматриваясь. У его ног лежал игрушечный мир. Кривой сплюнул в сторону Герцогства, хлебнул из фляги и заявил:

— Теперь я понимаю, почему некоторые ненормальные жить без гор не могут. У них просто мания величия. Вскарабкаются вот в такое место и воображают, что они — боги, и все там внизу — их рук дело. А между прочим здесь дьявольски холодно и почти нечем дышать. Хочу вниз.

Все это он сказал в несколько приемов, пока Архиерей проверял упряжь, а демон осматривался. С высоты перевала Двадцати он видел бескрайнюю равнину Черных Пустынь, над ней в огне заката багровели немногочисленные тощие облака. Архиерей закончил бренчать упряжью и скомандовал:

— Вниз. Поглазели — и хватит. Спускаемся до темноты и отдыхаем до рассвета.

— Спускаться все ж полегче, — смиренно заметил Кривой. Архиерей поправил:

— Не легче, а быстрее.

Спуск и в самом деле оказался немногим легче подъема. Поклажа тянула лошадей вперед, чуть не опрокидывая через голову. Кривой держал свою животину за хвост, притормаживая в особо крутых местах, и молил небеса, чтобы они поскорей стемнели. Иногда, несмотря на шипованные подковы, лошади подскальзывались и падали, упал вместе со своей и Кривой, подсеченный задней ногой. Со злости он запустил в лошадь камнем и устыдился, столкнувшись с ее укоризненным взглядом. Они шли вниз. Лед под ногами истончился, небо постепенно потемнело, зажглись звезды, и в вечерних сумерках Архиерей наконец заморенно сказал:

— Все. Устраиваемся на отдых. Вон у тех валунов. Кривой, возьми-ка с моей серой мешок с горючим камнем да займись огнем и ужином. Клинок, давай уложим в щели между валунами вьюки, чтоб не дуло. И еще надо соорудить спальные места. Они вяло разгрузились, вяло поели и расползлись спать…

30. Этли-8