Балтийская сага

Вы думаете, любовь —
Беседовать через столик?..

Звук, от коего уши рвутся,

Тянутся за предел тоски…
Расставание – не по-русски!
Не по-женски! Не по-мужски!

Ее голос налился силой. Ее серые глаза теперь, широко раскрывшись, встретились с моим пристальным взглядом.

Не по-божески! Чтó мы – овцы,
Раззевавшиеся в обед?
Расставание – по-каковски?
Даже смысла такого нет…

Мы же сросшиеся…

Да, именно так: мы сросшиеся! Райка, любимая, не уходи, как же мне жить без тебя?..

Безумное лето.

Ровный приезжал, привез дорогой итальянский препарат форлутал.

– Она горит, – сказал он, когда я вышел проводить его на лестничную площадку. – Вадим Львович, подумайте и о себе. Вам необходимо проделать курс инъекций бэ-один и бэ-шесть. Вы слышите? – Он всмотрелся в меня.

Я услышал, что Рая закашлялась, и, простившись с Ровным, поспешил в спальню. Дал Рае выпить сок. Спросил, когда кашель ее отпустил:

– Почитать тебе?

Она кивнула. Я раскрыл том Пушкина на заложенной странице и продолжил чтение «Пиковой дамы», – это была у Раи любимейшая вещь. (Образцовой классической прозой она считала «Пиковую даму», «Отцов и детей» и «Обрыв». Да были у нее, заядлой читательницы, множество и других пристрастий.)

Я читал, стараясь, чтобы голос звучал внятно:

«Как и все старые люди вообще, графиня страдала бессонницею. Раздевшись, она села у окна в вольтеровы кресла и отослала горничных. Свечи вынесли, комната опять осветилась одною лампадою. Графиня сидела вся желтая, шевеля отвислыми губами, качаясь направо и налево. В мутных глазах ее изображалось совершенное отсутствие мысли; смотря на нее, можно было бы подумать, что качание страшной старухи происходило не от ее воли, но по действию скрытого гальванизма…»

– Какой Пушкин молодец, – оторвался я от чтения. – Опыты Гальвани с электричеством, его тогда называли гальваническим током, были в России малоизвестны. А он знал… Райка, – позвал я, вдруг испугавшись ее неподвижности. – Ты спишь?

– Нет. – Она приоткрыла глаза. – Пушкин молодец… да… Ты тоже… ты был хорошим мужем… А я плохая жена… не родила тебе сына…

– Ты прекрасная жена. Лучше не бывает.

– Спасибо… за доброту ко мне…

Я продолжил чтение. Дочитав до конца, спросил Раю, знает ли она, где находится Обуховская больница, в которую поместили Германна, сошедшего с ума.

– На Фонтанке, – сказала она. – Напротив Большого драмтеатра.

– Райка, тебе надо поесть. Я разогрею геркулес…

– Не хочу есть.

– Но так же нельзя…

– Не могу… Налей немного сока. – Она сделала несколько трудных глотков и сказала: – Дим, я не успела… В твоей куртке порвалась подкладка… под мышкой… левой… Попроси Лизу зашить…

…С трудом глотает огромные капсулы форлутала.

Дважды в день приезжают процедурные сестры из поликлиники.

Колют промедол, что-то еще. Болей мы не допускаем.

Продержалась моя любимая весь август и полсентября.

Началась интоксикация.

Полузабытье…

Люся прилетела. Я телеграфировал ей, что все очень плохо, и вот она прилетела. Привезла какое-то бразильское питье – «хорошее средство», – да нет, уже ничего не помогает.

Райка без сознания. Все силы уходят на трудное дыхание. Бредит… Сегодня вечером:

– Дим, помоги мне одеться…

И спустя несколько секунд:

– Ну, давай садиться…

– Куда? – спрашиваю.

– В самолет…

Это были ее последние слова.

Двадцать первого сентября, в десять вечера, не стало моей Раи.

Отстучало сердце. Плотно закрылись серые глаза.

Люся и Лиза плакали.

После их ухода, оставшись один, стоя на коленях у тахты с недвижимой, ушедшей, улетевшей моей любимой, – я не заплакал, нет, – завыл по-собачьи… по-волчьи…

Глава тридцать девятая Пишу мемуары

Как я выжил в ту осень – не знаю.

Часто ездил на Смоленское кладбище – Раю похоронили там, рядом с могилой ее мамы. Я клал цветы, чаще всего хризантемы, долго стоял, а потом, когда врыли в землю скамеечку, то и сидел, мысленно рассказывал Рае о текущих событиях жизни. Бормотал ее любимые стихи: «О, кому повем печаль мою, беду мою»… «Расставание – по-каковски? Даже смысла такого нет…»

Ну а потом зима накрыла кладбище белым саваном. Я стал ездить реже… Слег с обострением ишемической болезни в госпиталь… Да и головные боли – наследие контузии – участились.

Наверное, я бы не выдержал одиночества – свалился бы с разорвавшимся сердцем у себя на кухне… или на улице… в аптеке… в сбербанке у окошка, где выдают пенсии… Да, скопытился бы от тоски… накрылся деревянным бушлатом, – если бы не моя писанина.