Бальзак без маски

Начиная с апреля 1843 года Шлендовский в сотрудничестве с Сувереном выпустил три работы Бальзака, посвященные Екатерине Медичи, под названием «Мученик-кальвинист».

В декабре 1843 года Бальзак записал в графу «Доходы» сумму в тридцать две тысячи франков, которые он рассчитывал получить от Шлендовского. 11 июня 1844 года компаньоны подписали новый договор, по условиям которого авторский гонорар уменьшился вдвое, но и этих денег, как и обещанных раньше, Бальзак не увидел. Он довольно быстро разобрался в Шлендовском, которого называл человеком с протянутой рукой. Правда, не уточнив, с какой целью тянется эта рука — то ли за подаянием, то ли затем, чтобы влезть в чужой карман. Во всяком случае, то, что Шлендовский — «продувная бестия», больше не вызывало сомнения.

В 1847 году Шлендовский приступил к изданию «Бедных родственников»: «Кузины Бетты» и «Кузена Понса». Из двенадцати обещанных томов вышли только шесть.

27 марта эстафету у Шлендовского подхватил издатель и книготорговец Луи Петьон, заплативший Бальзаку 6 тысяч франков. Он намеревался напечатать «Кузена Понса», за которого Бальзак уже получил 22 074 франка от газеты «Конститюсьонель», взявшей рукопись романа для публикации с продолжением.

И Шлендовский, и Петьон вскоре обанкротились, оставив Бальзаку подписанные и опротестованные кредиторами векселя. Мать Бальзака, которой он пообещал 5 тысяч франков, оказалась в отчаянном положении.

18 декабря 1846 года Бальзак получил приглашение на свадьбу сына Шлендовского. По дороге он упал прямо на обледенелую дорогу. Это было уже третье его падение, новый симптом болезни Кушинга — неизвестного тогда заболевания гипофиза, при котором происходит постепенная атрофия нижних конечностей, при увеличении размеров торса и головы. Бальзак все больше становился похожим на собственное карикатурное изображение в виде перевернутого туза пик.

ОБОЖЕСТВЛЯЕМЫЙ ЕВОЙ

3 ноября, едва Бальзак вернулся в Париж, доктор Накар уложил его в постель, прописав травяные и овощные отвары. Чтобы согнать лишнюю жидкость, накопившуюся в организме, а главное, снять головные боли, усилившиеся после обморока в Красном Селе, доктор лечил больного пиявками, кровопусканием, обтираниями, заставлял парить ноги в горчице. От этого лечения Бальзак совсем ослаб. Он часами валялся в постели, лениво листая «Семейный музей», не в силах прочитать ни строчки.

Тем не менее, собравшись с силами, он съездил в Гавр и получил свой багаж, отправленный из Санкт-Петербурга морем.

Остается только пожалеть, что Ева Ганская не догадалась вложить туда несколько страничек, исписанных ее рукой на полях его посвящения, датированных днем его приезда в Петербург.

Бальзак тогда написал: «Ева приняла меня как старого друга, и я понял, как долги, холодны и несчастны были все часы, проведенные вдали от нее».

Комментарий Евы: «Что я могу добавить к этим словам, трогательность которых ничуть не ослабляет впечатления от их изысканной и наивной правдивости?» Она пишет еще много всякого. Загадочная женщина! В этих строчках она предстает не просто прекрасной дамой, но и чутким знатоком тончайших душевных переживаний.

Почему-то еще никому из исследователей не пришло в голову вглядеться в то, как странно временами раздваивалась личность этой женщины. Она могла казаться мелочной и придирчивой, недоверчивой и корыстной, свято блюла интересы семейного клана и душой и сердцем была предана дочери, потакая любым ее капризам.

Но вот в ее жизни появляется Бальзак, и небосклон ее бытия словно озаряется волшебным светом: «Упоительный восторг, истинное счастье, восхитительный Идеал, чистая и невинная радость… Голоса, которые повторяют в моей душе, словно эхо, трепетные звуки любимого голоса, пусть же они принесут мне утешение в одиночестве и не дадут угаснуть надежде… Пусть не угаснет память… Как звездочка, сорвавшаяся с неба, он рухнул прямо в мое сердце… Не гасни же, но смешай свой свет со светом других, мимолетных огней, лишь бы продлился этот миг… Боже мой! Дай мне прожить так же еще хотя бы день или два, а потом… Пусть навеки закроются мои глаза, но раньше дай мне опять пожать его руку. А потом я с криком гибнущего в кораблекрушении взмолюсь: Господи, Господи! Помилуй меня…»

22 октября Бальзак прочел что-то похожее на приведенные выше строки, которые Ева написала 3 октября накануне новой разлуки. Прочел и сказал: «Нет ничего трогательнее этих трех строчек. Они словно целебный бальзам, обещающий мне надежду и счастье. Любовь, написавшая их, выше гения».

Бальзак стал ее ангелом-хранителем, но ему нелегко было исполнять эту роль, сопряженную скорее с тревогами, чем с радостями. В своих возвышенных мечтах Ева словно отождествляла себя с «убегающей женщиной» из Апокалипсиса. Она готова была отказаться от собственной плотской сущности, чтобы подняться до высоты того божества, которым виделся ей Бальзак, чтобы стать его отблеском: