Бальзак без маски

Никогда еще Бальзак не выражал своих чувств столь красноречиво. Такая женщина, как Ева Ганская, не может быть «объектом для завоевания», она может быть только требовательной и властной возлюбленной. Влюбленный мужчина, властвуя в жизни, перед лицом своей дамы готов превратиться в вассала. Он — ее слуга, ее пленник. Гордая и достойная дама способна подвигнуть его на подвиги ради любви.

С маркизой де Кастри Бальзак потерпел сокрушительное поражение, еще не зная, что оно станет для него выходом. Неудача в любви заставила его подняться еще выше и найти себе возлюбленную не в рядах французской аристократии, побитой революцией 1789 года и годами эмиграции, но истинную аристократку из самодержавной России, в полной мере сознающую высоту своего положения.

Пыл, с каким Бальзак бросился служить Еве, грел его самолюбие и поднимал его в собственных глазах. Она действительно отомстила за все вынесенные им унижения и помогла ему осознать свое истинное величие. Бальзак, как мы уже упоминали, всегда оставался «корнелевским героем». Для него «долг и сердце — одно». Полюбив высокое начало в Еве, он возвысил свою душу и обрел способность к героическим свершениям. Действительно, разве не подвигом с его стороны была работа над двумя романами в Ланьи и над «Человеческой комедией», созданной всего лишь за пять лет?

Игра велась серьезная, и отступать в ней было нельзя. Но постоянное перенапряжение сил временами приводило к тому, что его охватывали приступы слабости и меланхолии. Стоило ему на миг забыть о своих честолюбивых планах, как он терял веру в себя.

В том же самом письме, несколькими строками ниже, Бальзак вдруг открывает свою слабость. Он всем обязан Еве, но если она бросит его, он откажется от дела всей своей жизни, уедет куда-нибудь в Арьеж, в Пиренеи, и станет влачить существование простого крестьянина.

Он откажется от гордого имени «де Бальзак», чтобы снова стать одним из Бальса, альбигойским мужиком, внуком своих дедов.

Он даже обдумал, как закончит свои дни:

«С тремя тысячами франков ренты мы поселимся в каком-нибудь скромном имении, и, забыв про весь мир, я буду спокойно ждать смерти».

Ева теряется в догадках: кто это «мы»? Бальзак, естественно, не сообщает ей, что имеет в виду Луизу де Брюньоль, «фею» его домашнего очага.

И тогда «пелена наконец спала у нее с глаз».

Ева пришла в большое волнение. Она представляла себе Бальзака закоренелым холостяком, день и ночь корпящим над бумагами, перекусывающим на ходу, а потом ненадолго укладывающимся вздремнуть на жесткое и неудобное ложе. Великий эгоизм запрещал ей думать о том, какой именно жизнью жил Бальзак в Париже. Она видела его исключительно рабом литературного труда, создаваемого ей во славу.

Оказывается, ничего подобного! Оказывается, он там создал себе скромный райский уголок и живет — не тужит! Его экономка мила и энергична. Дом содержится в чистоте, его работе никто не мешает, его вовремя и вкусно кормят. И он видит перед собой долгую череду тихих и спокойных дней, которые завершаются и будут завершаться сладостными ночами!

Ева не испытывала к Бальзаку любви в привычном смысле слова. Он внушал ей уважение, ей льстила его дружба, поднимавшая ее над обыденностью.

Представить себе, что этот гений, это почти божество, имел обычный семейный очаг! Нет, это решительно невозможно! Она этого не потерпит. Ее долг — оторвать от Бальзака эту женщину, своей заботой и лаской насильно привязавшую его к себе.

«Когда один из нас умрет, я перееду жить в деревню», — имел неосторожность написать своей молодой жене Козиме Рихард Вагнер. Она никогда не простила ему этих слов.

Бальзак тоже совершил непростительную оплошность.

«Вы приняли мою служанку за любовницу!» — станет он оправдываться в следующих письмах. Ах, что уж тут скажешь?

Думается, следует привести здесь весь этот отрывок:

«Как я вам и писал, я не собираюсь ехать в Шартрез, а думаю перебраться в какой-нибудь глухой угол и там доживать свои дни никого не видя и не слыша, не занимаясь ничем, одним словом, существовать, как существуют звери. Вы приняли мою служанку за любовницу, и это очень дурно. Не будем сейчас касаться этой темы. Если вы не ощутите холода, когда будете читать эти строки, знайте: сейчас, когда я пишу их, у меня кровь стынет в жилах. Насколько я помню, я уже говорил вам: не в моих принципах себя убивать, но я уеду в глухой угол именно умирать, потому что не хочу больше ни видеть, ни слышать кого бы то ни было».

МОНАХИНЯ

И пусть в лишениях, в стенах монастыря

Угаснет дней моих унылая заря.

Мольер. Тартюф[51]