Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка

…Однако я снова вспомнил об этом, когда, выйдя однажды вечером из дому, увидел третьего помощника Бальзамировщика: он стоял ко мне спиной, его длинные светло-каштановые волосы на сей раз не были завязаны в хвост и свободно падали на плечи, к тому же на нем было длинное пальто цвета хаки, доходящее до самых лодыжек. В таком виде определить его пол было довольно трудно.

Однако еще и тогда мои сомнения не стали достаточно прочными. Ибо никогда еще мсье Леонар не казался мне настолько похожим на святого, как в тот период. В некотором роде он и был святым. Теперь известно, что в то время он жертвовал более 500 евро в месяц на нужды не только Оксерра и окрестностей, но также Армии спасения и прочих благотворительных организаций. Это не считая того, что он скупал могильные участки на разных кладбищах и предоставлял их безденежным семьям (хотя в этом вопросе не до конца понятно, были ли его действия чистой благотворительностью: возможно, такая щедрость отчасти компенсировалась ему похоронными службами). И когда он был дома (хотя чаще он все же отсутствовал) — он расточал ласки нищим детям и проявлял всевозможную предупредительность по отношению ко мне. Однажды, когда я возвращался домой одновременно с ним (он только что подъехал в своем фургончике в сопровождении глухонемого помощника), он с загадочным видом попросил меня ненадолго подняться к нему. Там спустя несколько минут, за которые мы обменялись какими-то заурядными фразами, он достал из ящика стола наручные часы:

— Узнаете?

Это были те самые часы, которые некогда подверглись столь плачевной участи на площади Республики. Очевидно, он подобрал их и починил.

— Это не могло бы доставить вам удовольствие?

Чувствуя западню или, во всяком случае, некое давление, которое сопровождает подобный подарок, я собрал силы для отказа, побуждаемый двойной аллергией: моральной, поскольку никогда не хотел знать точное время, и физической — мне не нравилось ощущение постороннего предмета на руке. Мсье Леонар не настаивал.

— Мне хватает солнечных часов на нашей улице! — шутливо сказал я.

— Тогда вы почти никогда не будете знать, который час! Потому что — не знаю, заметили ли вы это за то время, что живете здесь, — но на этой стороне улицы практически никогда не бывает солнца!

Я промолчал. «Tempus fugit» — гласила вырезанная на часах надпись. Но самом деле на улице Тома Жирардена время еле плелось.

Впрочем, как и во всем Оксерре. Особенно в этот период и особенно в полицейском управлении и в суде. Их традиционная медлительность, весьма заметная еще в самом начале дела Эмиля Луи, с тех пор побила все европейские рекорды. Общенациональная пресса то и дело подкидывала новые жареные факты. Понедельничный еженедельник недавно нашел повод, в одном из тех «досье», которые валят все факты в одну кучу, провести параллели между нашими «исчезновениями» и теми, которые не сходили со страниц американско-мексиканской уголовной хроники на протяжении десяти лет. Тогда это вызвало всеобщее волнение: в Сьюдад-Хуарес произошли многочисленные убийства женщин — в общей сложности было обнаружено около трехсот жертв. Другой еженедельник, на сей раз четверговый, опубликовавший примерно такую же мешанину, напротив, сравнивал их с жертвами Ландрю,^[136] что тоже было не слишком оправданно: ничуть не желая превозносить наш город, я, однако, замечу, что наши исчезновения значительно превосходили в количестве жалкий счет преступного кулинара (десять женщин, один ребенок). Депутат UDF^[137] был, вероятно, ближе к истине, сравнивая в своем выступлении в Палате депутатов их число с числом подданных британской короны, которых доктор Гарольд Шипман^[138] нежно препроводил в вечную жизнь (пятнадцать жертв установлено и еще сто пятьдесят — предполагаются).

В ответ на это обеспокоенный министр внутренних дел пообещал приложить все усилия к расследованию и даже собрался приехать к нам в город с визитом.

Возвращаясь к Бальзамировщику — он в тот период изменился даже физически. Как я уже упоминал, он постарел: ссутулился и начал сильнее прихрамывать. Кроме того, его лицо сильно исхудало, побледнело и вполне могло напугать. Маленькая Элиетт уже не так охотно приходила к нему угощаться, а когда приходила, больше не требовала историй. Белки глаз у него пожелтели — из-за кордарона, лекарства, содержащего йод, благотворно влияющий на щитовидную железу, которая беспокоила его, как и сердечная аритмия.

— У меня всегда были сердечные проблемы! — как-то раз горько пошутил он, явно намекая на Квентина.