Банда 2

Пафнутьев с замиранием сердца всматривался в Амона, понимая, что в эти вот самые секунды решается его судьба. Или же Амон примется немедленно отделять ему голову от туловища, или же займется более срочными делами. Сознание Пафнутьева натренированное, умеющее улавливать малейшие отклонения в тоне разговора, определять скрытый смысл в молчании, позе человека, в самых невинных словах, на этот раз оказалось бессильным. Амон никак не выражал своего отношения к услышанному. Он не думал, не волновался, не сомневался, ни на чем не настаивал и ни от чего не отказывался, являя собой какое-то своеобразное записывающее устройство. Он просто слушал и время от времени каким-то звуком лишь подтверждал, что он на связи, все понимает и принимает к сведению.

— Хорошо, — сказал Амон, наконец, и положил трубку. На Пафнутьева он даже не взглянул, тот действительно был для него лишь барашком. А недавняя откровенность лишь подтверждала — участь следователя решена окончательно.

Амон посмотрел на часы, щелкнул лезвием ножа, сложил его и сунул в карман. Из прихожей он вернулся уже в кожаной куртке. Значит, собрался уходить, — обрадовался Пафнутьев, но тут же его обожгла другая мысль — а если он уйдет отсюда уже с его головой? Амон, не глядя на пленника, прошел в другую комнату и оттуда вернулся еще с одним парнем — заспанным, всклокоченным, недовольным.

— Вставай, начальник, — сказал Амон бесцветным голосом. — Вставай, дорогой.

Пафнутьев не пошевелился.

Амон беззлобно, но сильно ткнул его ногой в лицо. Пафнутьев дернулся, попытался повернуться, но парни подхватили его под руки и поволокли в коридор. Пафнутьев изо всей силы рванулся, но единственное, что ему удалось — он всем телом грохнулся на пол.

— Ай, как нехорошо, как нехорошо, — смеясь, пробормотал Амон. — Послушай меня, начальник, если будешь себя плохо вести, твою голову никто не узнает. Она вся опухнет, покроется синяками и ссадинами... Потом люди будут говорить... Ах, какой плохой Амон! Как он бил бедного начальника! А что мне сказать, как оправдаться? Сказать, что начальник сам бился головой об пол и совсем испортил свою голову, так что ее никто и узнать не может?

Так сказать, да? Никто не поверит, все будут ругать Амона, будут обижаться на него за плохое поведение . Все будут говорить, что голову он отрезал хорошо, но зачем так ее испортил...

Пафнутьев лежал на полу вдоль узкого коридора, зажатый с двух сторон парнями и не мог сделать ни одного движения.

— Он думает, что ты его кончать будешь, — сказал второй парень.

— Ничего он уже не думает... Люди в таком положении уже не думают, — ответил Амон. — Слышишь, начальник! Ты ошибаешься... Я не буду тебя сейчас кончать... Еще поживешь немного, совсем немного... А потом будет немножко больно... Команда поступила — голову твоего друга надо унести из дома. Нехорошо, когда в одной квартире сразу две головы соберется... Вставай, дорогой, полежишь немного в ванне. А то вдруг гость какой зайдет... А ты голый лежишь... Неприлично, все-таки. Опять будут говорить, что Амон виноват.

Пафнутьев больше не сопротивлялся. Его затолкали в маленькую комнатку, освещенную слабой лампочкой, опрокинули в ванную, так что он рухнул в это чугунное корыто, зажав руки тяжелым своим неповоротливым телом.

— Кричать будешь? — спросил Амон.

— Буду.

— Тогда я тебе что-нибудь в рот запихну... Но боюсь, что ты задохнешься... Зачем мне твоя мертвая голова? Мне живая нужна, чтобы глаза твои я видел, чтобы кровь по моим пальцам бежала... Кровь врага лечит все раны — и душевные, и физические... Пока не умоюсь твоей кровью, начальник, мне не выздороветь, это я знаю точно. Я же больной... Вот скажи, видно, что я больной?

— Видно, — прохрипел Пафнутьев. — На расстоянии видно.

— Шутишь, начальник? Это хорошо. Кричать будешь?

— Не буду.

— Договорились. Если закричишь, мой друг, вот он стоит, будет бить тебя по голове тяжелыми предметами.

— Там в комнате гантели есть, — добавил второй парень.

—  — Гантели? Это хорошо, только не очень старай... Но все-таки я что-нибудь в рот ему запихну...ут где-то грязные трусы валялись или носки... А, начальник? Что хочешь — носки или трусы?

— Сказал же — не буду кричать! — взъярился Пафнутьев от сознания полной своей беспомощности.

— Ладно-ладно, не надо злиться... Ты лучше о Боге подумай, о том, какие грехи совершил в жизни, — Амон взял влажноватое полотенце и, перетянув Пафнутьеву рот, затянул на затылке прочный узел, сдавив больное место. Пафнутьев простонал сквозь зубы, но промолчал. — Видишь, какой я добрый... А то все говорят — Амон злой, Амон злой... Это после твоей камеры, начальник, я стал таким добрым. Видишь, дошло до меня, что насилие над человеком совершать — это плохо, это тяжело переносится... Отдыхай, дорогой, — Амон вышел вслед за парнем из ванной и выключил свет.