Банда Кольки-куна

— Против грамотности я ничего не имею, — возразил Колька. — Но книжные люди не должны крестьянином командовать. Он их кормит, а не они его!

— Как же ты будешь управлять государством без книжных людей? И вообще, кто в твоей модели свой, а кто чужой?

— А я тебе отвечу. Свои — это мужики, те самые, которых большинство в державе. Кто руками работает, тоже свои. Пролетариат, там, или еще есть полезные люди разных ремесел.

— А инженеры?

— Они тоже нужны. Без них мост не построишь и железную дорогу не пустишь, это я понимаю.

— Так. А купцы?

— Купцы пускай торгуют, без них жизнь остановится. Но вот только почету им такого не будет, как сейчас. Вон жиды у нас тоже торгуют, а прав у них нету. Пусть и наши купцы будут как жиды.

Лыков слушал и поражался. В голове бывшего пленного сложилась дикая программа, смесь из здравых мыслей и детского лепета.

— Так. А войско куда денешь? Офицеров, военных чиновников?

— Войско нужно, — уверенно заявил атаман. — Без него нас враги подчинят. Им государство, которое по совести живет, как нож острый.

— Это почему?

— Потому. Увидят ихние мужики, как у нас все устроено, и захотят так же у себя сделать.

— Значит, войско оставляем. А полицию?

— Полицию к лешему! Народ сам разберется с ворами. Кого поймаем на воровстве, тому левую руку отрубим и отпустим. И тюрьмы станут не нужны.

— А почему левую?

— Как почему? Захочет вор после этого ремеслом овладеть, чтобы честным трудом содержать себя, а у него правая рука осталась!

— С убийцами что намерен делать?

Атаман насупился:

— За умышленное, да еще с корыстной целью — казнить. Говорят, в Англии таких вешают. Вот и мы будем вешать.

— Ну, в целом картина ясна, — вздохнул Алексей Николаевич. — Непонятно, как вы всего этого добиться хотите. Ввосьмером.

— Революцию надо сделать, и весь сказ.

— Как?

— Алексей Николаич, в жизни вообще-то все просто, — терпеливо, как маленькому, стал объяснять Куницын. — Сложного почти ничего нет. Так же и с революцией. Мы сагитируем мужиков. Весь Петербургский гарнизон из них же и состоит. Объясним им, как надо по правде жить. А тут как раз война кончится, и армия обратно сюда поедет. Ей несправедливости тоже надоели. Вооруженный народ, понимаешь? Когда еще такое будет? Наш лозунг: жизнь без начальства и податей. Да каждый труженик под ним подпишется!

— Что будешь делать, если власть тебе без боя не сдастся?

— Само собой, что не сдастся, — согласился атаман. — Придется ее свергать.

— Тогда без кровопролития не обойтись. Понимаешь это?

— Понимаю. Тут, Алексей Николаич, и есть самый сложный для нас вопрос. Мы промеж себя уже которую неделю спорим. На пароходе еще начали, никак не доспорим. Ведь часть солдат откажется к нам переходить. Присяга, то да се. Задурят им голову офицеры. Как с ними быть? Не знаю.

— А городовые чем хуже? Они тоже все из мужиков.

— И городовых жалко, — не стал спорить Колька-кун.

— А офицеров нет? Они не люди?

— Офицеры служат злому делу. Пусть или отойдут, или…

— Да почему же злому? Не так все просто, как ты видишь!

— Э-э, Лыков… Я же тебе говорю: все в жизни просто и не требует никаких особых размышлений.

— Докажи!

— А докажу. Ты девятого января был в Петербурге?

И Алексей Николаевич сразу сник.

— Ну был.

— Чем занимался? В народ стрелял или как?

— Нет, не стрелял.

— А если бы велели?

— Отказался бы.

— Ага. Совесть-то еще есть, да?

— Навроде того.

— Врешь, Алексей Николаич, нет в тебе совести. Это как с голодом в девяносто первом году. Хочешь ты малым откупиться. Там радужную бумажку кинул и успокоился. А здесь не заставили стрелять в людей, и слава богу. Да? Можно дальше служить. А не считаешь ты, что царь, который приказал такое, не имеет права быть царем? Что его, сукина сына, за муды надо повесить?

Это был вопрос, который сыщик сам себе не раз задавал.

Колька помолчал, ожидая, что скажет Лыков. Не получив ответа, продолжил:

— Я же не слепой, вижу: не хочешь ты нас арестовывать. Понимаешь, что за нами правда. Но и присягу нарушить не готов. Нельзя так жить, пойми. Так, чтобы и вашим, и нашим. Надо выбрать.

— А как я выберу? — сердито огрызнулся сыщик. — Ты ведь тоже не господь, сам многого не понимаешь. А зовешь за собой людей! Если хочешь знать мое мнение, правды вообще нет и быть не может. Тем более одной на всех. Жизнь несправедлива, это верно. Но это ее вечное свойство, она другой никогда не будет.

— Есть правда, Лыков. И она за теми, кто кормит страну. За крестьянами.

— Нет. Мужики твои темные, забитые, суеверные, пьяницы и лодыри. Дай им водки вдоволь — никто не пойдет трудиться. Или еще есть кулаки-жомы[47]. Где ты других видал?

Лыков почти выкрикнул эти слова, понимая, что несет ерунду.

— Люди грешные, да, — рассудительно ответил атаман. — Но эти пьяницы и лодыри тем не менее кормят таких, как ты. Все на мужике держится, не замечал?

— У тебя только кто пашет, тот и человек. А остальные холопами будут при крестьянах? Чем ты тогда лучше царя? Затеваешь то же общество с неравенством, лишь верх с низом местами поменяешь.

Колька-кун задумался, потом тряхнул головой: