Банда Кольки-куна

— Так и было. У нас в команде пленных, что приплыла на остров, человек двадцать были ранены такими вот грязными пулями. Они у японцев легкие, будто горох от земли отскакивали. И все двадцать померли. Сначала температура повышается, потом озноб, жар, бред, корчи… Два дня мучаешься, а потом неизбежно окочуришься. И у меня тоже началось. Японцы сразу все поняли и послали меня в смертную палату, откуда еще никто не выходил. Вот там я два дня лежал, к смерти готовился. Потом меня закопали.

— Живого-то как смогли?

— Я тогда хуже мертвого был. Без сознания. Доктор уже домой ушел, санитары и распорядились. Неохота им было со мной возиться.

— А Сажин тебя отрыл… — продолжил Алексей Николаевич.

— Да, — подхватил есаул. — Оставалось у меня подозрение. Нравился мне Колька, жалко было товарища такого терять. Пошел и отрыл. Пленных без гроба хоронили, в кошму заворачивали. Как он от земли не задохся, до сих пор не пойму. Откопал его, гляжу — дышит. Едва-едва, а дышит. Взял на руки и понес. Санитары как увидали, чуть меня не побили. Кричат на своем языке. Понятно, что: зачем-де покойника принес. На счастье, тут дежурный доктор проходил, общий для всего лагеря. Совестливый был человек, многих спас. Увидал он мою ношу, поглядел. Слушал-слушал, никак понять не мог, живой Колька или мертвый. Руку щупал, где запястье, и грудь — без толку. Тогда доктор вынул из кармана зеркальце и приложил Кольке ко рту. Только так и понял, что он дышит. И приказал вернуть его в палату. Да не в смертную, а в общую, где лечат, а не добивают. И санитаров тех прогнал. На другой же день духу их в лагере не было, а кто заместо них пришел, те уже смотрели, живых не закапывали.

Сажин замолчал, а его товарищ продолжил:

— Так я второй раз помер, и опять не до конца. Потом доктора ко мне приезжали чуть не со всей Японии, хотели понять, как оно вышло. Так и не поняли. Говорят — чудо, а чудо объяснить нельзя. Да… А я переродился, что ли. Начал думать, для чего меня с того света сюда вернули. И открылись тогда мои глаза.

— Что тебе на ум пришло? — спросил сыщик. — Что Бога нет?

— Вот умный ты человек, Лыков, — удивился Колька. — А служишь злому делу. Да, именно это в первую голову и пришло. Ведь если мир вокруг меня такой негодный, то разве мог его Бог создать? Голод, нужда, страх, смерть, болезни, скотство меж людьми, сильный слабого поедом ест… Разве таким должен быть мир, созданный добрым Богом? Нет!

— Бог не добрый, он строгий.

— Нет и еще раз нет! Если не добрый, то и не Бог. Значит, он тут не при чем. И надо самому себя по правде равнять, на нее да на товарищей надеяться. Все, что тебе нужно, есть на земле. Только сумей осознать и решиться. Вот я осознал и решился.

— На что? — уточнил коллежский советник.

— На борьбу. За правду.

— Так. Что такое правда по-твоему? Ведь у каждого она своя.

— Согласен. Помещичья очень даже от крестьянской отличается.

— И как их все согласовать, эти разные правды?

— Не знаю, — сознался правдолюбец. — Зато знаю другое: для России справедливо будет так, как я надумал.

— Что должна быть мужицкая власть, а другая вся не годится?

— А сам рассуди, Алексей Николаич, — разволновался Куницын; видно было, что этот вопрос очень для него важен. — Ежели из десяти человек в государстве восемь — это крестьяне, то какая еще может быть власть? Только мужицкая. А у нас что деется? Помещики да купцы правят. К черту ее такую!

— И ты, очнувшись после могилы, решил бороться?

— Так точно. Бога нет — это первое. Ничего бояться не надо — это второе. И за правду следует биться — это третье. Вот тебе мой манифест. Убедил я товарищей, и решили мы создать тайное крестьянское общество. Ну, Зот из городских, но мы его приравняли. А тут как раз японцы нам говорят, что домой поплывем, они нас отпускают. То, что надо! Приплыли и теперь готовим революцию. А ты говоришь, мы сдаваться должны. Хрен тебе!

— Расскажи подробнее, как ты видишь будущее государство?

— Пока не все ясно вижу, — вздохнул вождь. — Знаний не хватает. Мы тут как начали агитацию, потянулись ко мне другие революционеры. Звали к ним присоединиться. Первые пришли эти… Как их? Социал-демократы. Но они мне не понравились. Начетчики какие-то, талдычат одно и то же. И потом, у них главное сословие — пролетариат, а не крестьянство. Выгнал я их, только бомбу принял в подарок, а самих выгнал.

— Так это ты с их бомбой во Второй участок заявился?

— Ага.

— Где она сейчас? — забеспокоился сыщик.

— Здесь, под столом лежит.

— Ты с ней осторожнее, сам не взорвись. Такие случаи уже были.

— Знаю, — отмахнулся атаман. — Слушай дальше. После социалистов явились анархисты. Но они глумные[46], жизни не ведают. Затем эсеры. Эти поинтереснее, у них крестьянство в почете. Землю у помещиков отнять и мужикам отдать — правильно. Но сами какие-то мутные, белоручки, дай им соху, так они не сообразят, что с ней делать.

— Не понял, — остановил собеседника Лыков. — Эсеры, что ли, тебе показались слишком интеллигентными?

— Слово ты какое завернул. Поясни, что оно значит?

— Ну, образованными, грамотными.