Банда Кольки-куна

— Вроде так. Язык сломаешь с их китайскими названиями. Так вот. Пригнали нас туда и велели окопаться. Слева море и справа море. А мы, значит, у японцев на пути. Рыли землю на совесть, понимали, что нас ждет. Унтер-офицеры говорили: ребята, закопайтесь поглубже, бруствер навалите потолще, от этого ваша жизнь зависит. Ну и… Ждем, дрейфим. Неохота на тот свет. А потом, когда сил бояться уже ни у кого не осталось, японец пошел в атаку.

Сбоку подсел Сажин и тоже принялся слушать товарища.

— Да. Мы вот с Ваней в одной ячейке сидели. Как началось, я совсем от страха разум потерял. Сижу на ступеньке и молюсь, а он, значит, стреляет. И приговаривает: один, два, три… Это как Зот Кизяков шайтанов считает, когда у него чих, так Сажин в бою подсчитывал, скольких он убил. Он же герой! Еще за боксерское восстание крест получил. А я сижу. Тут он мне сверху спокойно так говорит: Колька, вставай. Ты же присягу давал. А двум смертям не бывать, чему быть — не миновать.

— И встал?

— Встал. И даже десять пачек патронов извел.

— Попал в кого-нибудь?

Атаман пожал плечами:

— Может, и попал. В бою разве поймешь? Я же не Сажин, который все подмечает.

Лыков сказал задумчиво:

— Я вот на той далекой войне, на турецкой, еще моложе тебя был. И турок перебил по глупости своей изрядно. А потом все их вспоминал. Тоже ведь люди, и подневольные.

— Ты вспоминаешь, и я теперь вспоминаю, — согласно кивнул бывший сибирский стрелок. — Злое дело эта война. Так вот. Воюем мы час, другой, третий. Японцы лезут и лезут. А мы все назад оборачиваемся: где там подмога? Ведь целая дивизия на горе стоит. Смотрят, как мы умираем, и ни с места. А все жарче и жарче становится. Патроны кончаются, мы их у наших убитых собираем. Пить охота. И страх весь прошел, не до него уже. Тогда впервые я узнал, что могу и не дрейфить. Удивился про себя и дальше воюю. Понял, что помру на этой позиции, что помощь никакая не придет и конец, значит, мне. И сразу стало так покойно…

— Мне тоже в те поры сделалось безразлично, — сообщил Сажин. — Ты не будешь чай пить? Тогда я выпью.

— А потом к нашему берегу, к левому, подошли ихние канонерки, — продолжил Куницын, протягивая другу стакан с остывшим чаем. — И как начали нас гвоздить! Совсем я свету божьего не взвидел. Но держимся. Унтера, как обстрел стихает, бегают по ячейкам, говорят: ребята, не ссы, или помощь придет, или команда отступить, а без команды стой, где стоишь.

Потом меня ранило. Пуля чиркнула по брустверу и ударила в правый бок. Будто оса ужалила. Я сначала значения не придал, что она от земли отскочила. А потом чуть не помер через это… У Вани был при себе перевязочный пакет, он меня обмотал, кровь остановил. И мы дальше продолжили воевать. А еще через какое-то время наших вдруг рядом и не оказалось. Полк отступил, а левый фланг, где наша рота, остался. Некому было уже отступать. А кто, как мы, уцелел, все или контуженные, или раненые, или их землей завалило, или их окоп в стороне и они команды отступить не расслышали. Короче говоря, поднимаю я голову после очередного с канонерок обстрела, а надо мной стоит японец и целит прямо в башку. Куда деваться? Бросил я винтовку, да в ней уж и патронов-то не было. И сдался. Повел меня противник, гляжу: а наших изо всех щелей выковыривают и в одно место сгребают. Тут лицо знакомое, там вроде мужик из соседнего взвода. А увидел Сажина живого — так обрадовался, будто родного брата повстречал! С тех пор он мне брат и есть.

— Как себя японцы повели? — спросил Лыков. — В газетах разное писали. Правда, что они пленных иногда казнили?

— Правда, — подтвердил Колька-кун. — В соседней роте семерых на месте штыками прикололи со злости. Мы же много их там перебили. У пехоты большие потери оказались, ну солдаты и не выдержали. Нас, может, тоже прикончили бы, да офицеры вовремя подоспели. И остались мы живы.

— Куда вас поместили?

— А сразу на судно, и повезли в Японию. Оказались мы на острове, не помню, как он назывался.

— Сикоку, — подсказал сыщик.

— Точно. А ты откуда знаешь?

— Смотрел документы. А местечко, где лагерь был, называлось Мацуяма. Комендантом у вас был полковник Коно. Офицеры прозвали его Пруссак за жестокость и надменность. Так?

— Все верно. Справку обо мне наводил?

— Не о тебе, Николай Егорыч. Ты тогда меня еще не интересовал. На корабле, который доставил вас из плена, были поляки — японские шпионы. Вот их я ловил. А ты уж потом вышел на первый план.

— Давай дальше рассказывай, — толкнул локтем атамана есаул. — Там самое интересное начнется.

— Так точно, — согласился Колька-кун, — до сих пор все была присказка. Именно в плену стал я другим человеком. Но для этого мне пришлось сначала умереть.

— Жучков с Галкиным говорили, — вспомнил сыщик. — У тебя началось заражение крови. Из-за той самой пули, что отскочила от бруствера.