Банда поджигателей, или Бандиты из Оржера

— Я не хотел и не мог покинуть Бос, а особенно Ружмон, где все напоминало о вас! Каждый камень дышал воспоминаниями. Вдали, за деревьями, виднелись очертания стен замка, и в минуты отчаяния мне казалось, что я слышу слова: «Трудись и надейся!» И мы трудились, Валентина, и надежда не покидала нас. Помощи ждать было неоткуда, и с первого же дня нам приходилось самим добывать пропитание. Нужно было найти какую-нибудь несложную работу, требовавшую сил, выносливости и оставлявшую свободу действий. Мы подумали, а почему бы не стать дровосеками? Труд, конечно, нелегкий, но заработать на кусок хлеба можно, да и научиться этому недолго. Прошло немного времени, и Жако, с детства собиравший хворост в лесах Жуи, сделал из меня неплохого лесоруба, мы начали сводить концы с концами. Я перестал стричься, отрастил бороду, стал носить грубую одежду и через три месяца уже превратился в настоящего бродягу, лесного человека, при встрече с которым женщины вздрагивали, а дети начинали плакать.

Мало-помалу я привык к новой одежде и перестал чувствовать себя как в маскарадном костюме. Я вжился в новую роль, а мои праздные руки приучились к труду. Лицо загорело и обветрилось, на ладонях появились царапины, ссадины, а вскоре и настоящие мозоли — узнать прежнего Жана де Монвиля теперь стало совершенно невозможно. Однажды меня остановили гвардейцы и, думая, что перед ними переодетый аристократ, потребовали документы. Я показал им руки и ответил: «Я сам зарабатываю на кусок хлеба! Вот все мои документы!»

Гвардейцы расхохотались: «Ладно, гражданин, мы тебе верим! У аристократов мозолей на руках не увидишь».

Валентина воскликнула:

— Боже, какой захватывающий, необыкновенный рассказ! Сколько вам пришлось пережить! Но скажите, откуда у вас такие странные прозвища?

— Мы получили их за наши шапки, — ответил с улыбой Жан. — Я избавился от треуголки с галунами и ходил с непокрытой головой, как дикарь. Однажды Жако поймал барсука и сделал мне картуз из его шкуры. С тех пор все по соседству стали звать меня Барсучий Картуз. На местном наречии это звучит «Блэрио». В другой раз нам в силок попался хорек, и Жако смастерил себе замечательную шапку, за что и получил свое прозвище Питуа. Понемногу наше холостяцкое жилье обустраивалось, мы обзавелись кое-какой одеждой и самыми необходимыми предметами — котелком, сковородкой и вертелом. Жако обучал меня премудростям жизни бедняков, и вскоре я научился приносить хоть какую-то пользу. Только одно мешало нам стать настоящими братьями. Когда поблизости никого не было, Питуа становился таким почтительным, что это могло выдать нас обоих. Я никак не мог отучить его от всяких «господин Жан, не угодно ли…» да «господин Жан, не изволите ли…». Сколько я ни твердил, что попаду на виселицу из-за этой неуместной почтительности, все продолжалось по-прежнему. Пришлось сильно рассердиться, чтобы заставить Жако говорить мне «ты», как своему товарищу, такому же нищему работнику, и я, хоть и с трудом, добился своего.

Однажды нам повстречались мальчишки, которые с бездумной дикарской жестокостью мучили щенка. Мы отобрали несчастное животное, а Питуа назвал его Мусташем. Пес быстро вырос и привязался к нам. Он оказался неглупым, и скоро мы уже не представляли без него нашу бродячую жизнь.

Теперь вы знаете, как мы оказались втроем. Слушайте же дальше.

Главное было сделано — я полностью изменил внешность, теперь мы могли среди бела дня появляться в окрестных селах, не боясь быть узнанными. Ничтожество моего нового положения надежно защищало меня. Наше новое ремесло стало приносить некоторый доход. Я сделался таким же умелым лесорубом, как Питуа, и успевал от восхода до захода нарубить сто вязанок хвороста, которые продавал по два лиара. Сто раз по два лиара — это пятьдесят су. Мы зарабатывали в день по пять ливров серебром, а тратили не больше десяти су.

— Десяти су! — повторила Валентина со слезами на глазах. — Что же вы ели?

— То же, что и крестьяне, — хлеб и сухой сыр, но я был силен и здоров, как никогда. У нас были причины для такой строгой экономии. Мы экономили на всем, потому что хотели накопить денег на оружие. И вот в один прекрасный день мы, не торгуясь, выложили торговцу в Нёвиль-о-Буа шестьдесят ливров за пару великолепных двустволок, явно украденных из какого-то замка. Почувствовав себя королями леса, мы время от времени стали промышлять браконьерством, и на нашем столе появилась дичь. Мы начали продавать ее и могли теперь откладывать больше денег, а иногда даже позволяли себе некоторые излишества. Надо сказать, что заняться этим неблагородным и опасным ремеслом нас побудили очень серьезные причины. Браконьер может бродить по лесам и лугам в любое время дня и ночи, не вызывая подозрений, а мы не оставляли надежду втереться в доверие к бродягам, которых видимо-невидимо в Босе, и хоть что-нибудь разузнать о таинственных бандитах.