Барбара. Скажи, когда ты вернешься?

Что еще важного было до Брюсселя? Конечно, уроки вокала сначала у частного педагога мадам Дюссеке, а потом – у профессора Поле в консерватории на правах “вольнослушательницы”. Справедливости ради скажем, что, пока отец жил с семьей, он взял для нее напрокат пианино и помогал оплачивать занятия. За пианино она села сразу и – без всяких уроков – стала играть на слух. Напевала, шептала, рассказывала под свой нехитрый аккомпанемент какие-то истории – и в один прекрасный день заявила своим учителям, что хочет работать не в опере, а в мюзик-холле. Самое удивительное, что они с ней согласились и благословили. И вот она уже на прослушивании в театре “Могадор” – там требуются хористки в оперетту “Императорские фиалки”. В ответ на вопрос: “Что будете петь?” – соискательница гордо отвечает: “Бетховен, “В этой темной могиле…”. Спела. Дальше последовала просьба: “А теперь пройдитесь, поиграйте юбкой – мы хотим видеть ваши ноги”. – “Месье!!!” Но прошлась. И взяли – единственную из тридцати пяти претенденток. Сразу познакомилась с театральными нравами: на первом же представлении ее не предупредили о том, что в определенный момент круг сцены начнет движение, она зацепилась каблуком и едва не обрушила декорацию, изображающую церковь: та предательски закачалась, вызвав смех в зале. В своих неоконченных мемуарах Барбара вспоминает тесную гримерку, где девушки все вместе переодевались, помогали друг другу приклеивать ресницы и застегивать крючки на корсетах, хохотали и сплетничали о поклонниках, – и с гордостью скажет, что, когда она вернулась в “Могадор” в 1989 году с сольным концертом, ей уже полагалась отдельная просторная комната. “Теперь у меня были свой свет, звук, свое пианино – и своя публика, которая после концерта надолго забаррикадировала мой автомобиль на рю Комартен”.

Однако в семье назревала драма. Это потом, став уже взрослой женщиной, Барбара поймет и оценит, как страдала мать от выходок отца и как она никогда никому на него не жаловалась, – тогда же она по-настоящему осознала, что отец ушел из семьи, лишь в тот момент, когда пришли за пианино. Платить за его аренду больше было нечем – и трое дюжих молодцов стали выносить инструмент на лестницу. Ей казалось, что у нее ампутируют часть тела. Мука была такой невыносимой, что она испытала острую физическую боль вдоль спины – потом эта боль будет возвращаться каждый раз в момент потрясений и катастроф. Из “Могадора” она давно ушла, устав от приставаний немолодых господ, а без пианино в Париже делать было решительно нечего. Одолжив триста франков у знакомой на рю Сен-Блез, которая держала там крошечную лавочку – в Париже они называются Tabac, – она сказала ей, что хочет уехать в Брюссель. Обе плакали. Больше они друг друга никогда не видели.

Месье Шарль

Все мужчины, которые встретятся ей на пути в дальнейшем, словно будут стараться загладить боль, причиненную в детстве отцом, искупить вину – и не смогут этого сделать. Однако они об этом еще не знают.

Первые годы в Бельгии (а она пробыла там пять лет с недолгими наездами в Париж) были не слишком веселыми. Моник остановилась у двоюродного брата, который гостил у них на рю Витрув и дал ей свой брюссельский адрес. Он играл в ансамбле балалаечников. Никакой работы для нее не было, и два месяца она просто следила за домом, где не иссякал поток его приятелей, и готовила им нехитрую еду. Пока однажды ночью ее до смерти не напугал один тип (она запомнила имя – Саша Пируцкий!): с набриолиненными волосами, в сатиновой фиолетовой рубашке и красных ботинках, он признался, что игра на балалайке – это так, для отвода глаз, а есть куда более прибыльные занятия. Он пригласил ее в них поучаствовать. Он становился все более настойчивым и грубым. И, улучив момент, опять же среди ночи она бежала из этого дома с несколькими су в кармане. Никого не зная в Брюсселе. Не имея разрешения на работу и в тот момент даже не подозревая, что оно вообще ей нужно. Она шла по незнакомой улице и шарахалась от каждого мужчины, одетого, как ей казалось, в полицейскую форму. Такое возможно, только когда тебе еще нет двадцати.

Надо сказать, что тогда Брюссель вовсе не походил на лощеный город с магазинами и ресторанами, с роскошными машинами и комфортным TGV, как сейчас. Он еще залечивал послевоенные раны и был городом бедности, горя, темных вороватых окраин и проституток. Повсюду пахло жареной картошкой, но это никого не раздражало: запах этот был признаком счастья, сытой мирной жизни, и нищие и вечно голодные жители мечтали о “пистолете” (так называли булку с салатом, картошкой и горчицей) и завидовали тем, кто сидел в закусочных. В уличных киосках продавали лепешки, сделанные на крупе из маниока. Она на всю жизнь запомнила вкус этих “яств” – ее угощали ими из жалости такие же маргиналы, как она сама. Но наша бедная крошка Доррит никогда не стала бы Барбарой, если бы не… кураж и отчаянная смелость. Очень важные женские качества, между прочим.