Барби. Часть 1 (СИ)

— «Торговый дом Монвуазен» выплачивает адским владыкам по четыреста тысяч гульденов в год. Плата за энергии ада и его слуг. Но говорят… — Котейшество нахмурилась, рассеянно чертя пальцем в перчатке невидимую линию по мраморному карнизу, мимо которого они проходили, — Говорят, тамошние дельцы частенько пытаются обвести Ад вокруг пальца, внося плату рейхсгульдинерами[6] или векселями, придумывая всякие трюки, чтобы отсрочить платеж, скостить часть платы… А ты знаешь, как Ад не любит хитрецов.

— Знаю, — согласилась Барбаросса, — А еще лучше это знают в Круппельзоне. Херов Круппельзон набит хитрецами, думавшими, будто могут обмануть Ад. И выглядящими теперь так, как им не пожелали бы даже злейшие враги. Вчера я встретила одного, похожего на медведя, сросшегося с целым выводком ос. Мех, хитин, пучок лап и дохера жал, торчащих в разные стороны. Представь себе, что будет, если он вздумает влезть в набитый людьми дилижанс!..

Котейшество хмыкнула, верно, представила.

— Если адские владыки будут превращать в круппеля каждого купца, который вздумает их надуть, с кем тогда они будут вести дела? Нет, адские владыки поступают куда хитрее. Когда скряги из «Монвуазена» совсем забывают про осторожность, адские владыки вносят небольшие изменение в ритуалы, через которые проходит зерно. Или наущают демонов, истребляющих заразу, работать по другим алгоритмам. В этом году, например, три четверти посевного зерна, прошедшего через «Монвуазен», оказалось заражено спорыньей. «Монвуазену» стоило сжечь его, когда это всплыло. Но сжечь зерно означало собственными руками сжечь свою прибыль. Поэтому они продали его. Продали крестьянам, как обычное посевное зерно.

— Ага, — сказала Барбаросса, лишь бы что-то сказать, — Вот как?

Котейшество едва заметно улыбнулась. Как улыбалась всегда, столкнувшись с ее непонятливостью. Удивительно, но эти улыбки не ранили ее, как смешки прочих. Напротив, смягчали на какое-то время ее клокочущий и бурный нрав — точно кто-то мягко прикладывал компресс из смоченной в прохладном масле тряпицы к ее саднящим и ноющим ранам.

— Спорынья — не только ингредиент для коктейлей в «Хексенкесселе», Барби. Это еще и мощнейшее абортивное средство, уродующее плод.

Барбаросса выругалась сквозь зубы. Дура набитая. Спорынья. Стоило бы догадаться.

Да, пожалуй, это объясняет нынешнее засилье уродцев в стеклянных банках. Просто неудачный год, только и всего. У вина тоже бывают неудачные года, когда магические осадки, оседающие вместе с дождями на виноградниках, превращают благородный сок лозы в липкую безвкусную слизь.

С другой стороны… Барбаросса цыкнула зубом. С другой стороны, этим мелким ублюдкам вроде и нечего обижаться на судьбу. Напротив, у них, по крайней мере, будет возможность прожить еще несколько лет в тепле и достатке, булькая питательным раствором в стеклянной банке, глядя на мир с высоты каминной полки. А если повезет и судьба занесет к богатому хозяину, ювелиру или часовщику, жизнь и вовсе сложилась чертовски удачно. Все лучше, чем быть выплеснутыми в крепостной ров из ночного горшка!..

— Срать мне на них, — буркнула она сквозь зубы, — Мы обошли уже до хера лавок, но все еще с пустыми руками. Давай-ка заканчивать с этим делом, сестренка.

Ее злило бесцельно потраченное время. Ее злили приказчики с ухоженными чисто выбритыми лицами и улыбками, которые невольно хотелось размозжить кулаком, точно прилипших к губам насекомых, и их помощницы, услужливые до такой степени, что напоминали штат хорошо вышколенных шлюх. Но еще больше ее злил Эйзенкрейс.

Деловито и тихо рокочущий, пахнущий розовой водой и жасмином, звенящий шпорами и журчащий мелодичными голосами, он походил на надменного слугу при богатом господине, слугу, разодетого в роскошную ливрею и пышный парик, взирающего на прохожих с поистине герцогской пренебрежительностью.

Тут, в Верхнем Миттельштадте, почти не было конных экипажей, а если и появлялись, то не скрипящие колымаги, как внизу, влекомые разномастными клячами, и уж тем более не дорожные кареты, эти неуклюжие, смердящие табаком и дегтем ящики на огромных колесах, а хорошенькие миниатюрные ландо, кажущиеся увеличенными во много раз елочными игрушками и запряженные грациозными аппалузскими лошадками при разноцветных бантах. Но и тех было немного, большая часть здешних дорог давно была отдана под власть аутовагенов.

Здесь эти механические хищники чувствовали себя в своей тарелке. Широкие улицы Эйзенкрейса, по меркам Нижнего Миттельштадта способные сойти за проспекты, позволяли им не плестись в хвосте у карет и телег, как внизу, а выкладываться на полную — и они охотно пользовались этой возможностью. Подобно молодым и злым, пробующим свои силы, жеребцам, беспрестанно задирающими друг друга, они соперничали между собой за место на дороге, оглушительно рыча механическими голосами, шипя раскаленными струями пара, бьющими из-под хромированных решеток, и иногда издавая нечленораздельные жуткие вопли, от которых дрожали витрины.