Барби. Часть 1 (СИ)

Отсюда, сверху, густая сеть проводов, стянувшая Броккенбург, казалась изящной ажурной паутинкой, но Барбаросса знала, что там, внизу, эта сеть, оплетающая столбы и дома, столь густа, что иногда даже в ясный полдень ощущаешь себя под покровом густого сумрачного леса. Не говоря уже о том, что с каждым шагом по направлению вниз воздух делается все менее и менее прозрачен, а запахи, почти неощутимые здесь, наверху, становятся едкими и тяжелыми. Запахи сожженной магии, миллионы шеффелей[3] которого Броккенбургский университет щедро выплескивает в окружающий мир.

Чем ближе к подножью, тем реже встречались блестящие, точно рейтарские доспехи, жестяные крыши, им на смену приходили черепичные или бревенчатые, а дальше, сперва точно украдкой, осторожными вкраплениями, а потом все чаще и гуще — соломенные, торфяные, а кое-где уже из дерна или глины. Барбаросса скривилась, лишь бросив взгляд в ту сторону. Формально эта часть Броккенбурга еще считалась Миттельштадтом, по крайней мере, так пытались себя уверить ее обитатели, но выглядела она жалкой и неказистой, как лакей в дрянной штопанной ливрее рядом с сиятельным графом.

Там уже не видно было сверкающих, гудящих клаксонами, аутовагенов, да и не развернуться этим махинам на тамошних тесных улочках, там двигаются одни только запряженные клячами телеги да брички. Зато там был избыток коптящих труб, вкладывающих свою щедрую лепту в вечно висящий в предгорьях ядовитый смог — это работали городские мануфактуры, спешащие набить товаром закрома магистрата. Что было еще дальше рассмотреть было невозможно, воздух в предгорьях делался густым, как пена на похлебке с рубцом, проникнуть сквозь него безоружным взглядом не представлялось возможно даже в те времена, когда над Броккенбургом царила ясная погода.

Совершив полную прогулку по лекционной зале — вышло сто тридцать семь фуссов[4] — Барбаросса вздохнула, усевшись на парту, с которой лишь недавно слезла. Некоторым сукам ожидание дается легко, они не находят ничего такого в том, чтобы часами напролет таращиться в книгу или отмерять ногтем крупицы реагентов. Но она сама никогда не относилась к их числу.

Наверно, это было ее собственным недостатком, о котором она была прекрасно осведомлена — непереносимость вынужденного безделья. Недостатком, за который сестра Каррион неизменно карала ее в фехтовальной зале Малого Замка, щедро оставляя на предплечьях багровые отметины и рубцы. Недостатком, который когда-то пыталась исправить в ней мудрая разбойница Панди, пока не поняла всю тщетность своих попыток.

Грамотный фехтовальщик не должен бросаться вперед, едва лишь обнаружив во вражеской обороне брешь — та может быть ловушкой, которая мгновенно обернется смертельным контрвыпадом. Грамотный фехтовальщик не совершает больше маневров, чем необходимо, передвигаясь внутри умозрительного круга по лаконичным коротким траекториям. Грамотный фехтовальщик не бросается в схватку сломя голову… Сама Каррион в фехтовальной зале двигалась подобно смертоносному демону. Не полосовала воздух бесчисленными выпадами, как никчемные новички, не устраивала пляску вокруг противника, бесцельно тратя силы, напротив, замирала в змеиной неподвижности, чтобы сделать один-единственный выпад, неизбежно оказывающийся смертельным для ее противницы. Один короткий укол — готово.

Барбаросса втайне завидовала этой выдержке, пытаясь укротить свой собственный норов, жгучий, как адское озеро из едкой серы и порой причинявший ей самой много хлопот. И это давалось ей не проще, чем постижение алхимических тайн и ритуалов Гоэции. Раз уж Аду суждено было вложить в тебя при рождении беспокойную раскаленную искру, жгущую изнутри и вечно ждущую выхода, обуздать ее не проще, чем накинуть сеть из чар на самого Сатану…

Другое дело — Мухоглот. Разглядывая этот сморщенный законсервированный плод, вырванный из чрева матери за несколько месяцев до того, как ему суждено было сделаться человеком, она не испытывала ничего кроме отвращения. Вот уж у кого поучиться выдержке!.. Пленник стеклянной банки, привыкший обитать или на профессорской кафедре или в темном чулане кабинета спагирии, коротая промежутки между занятиями, он никогда не выказывал жалоб, напротив, выглядел так, будто вполне доволен своей судьбой. В спагирии он не смыслил ровным счетом ничего, да и в общем курсе алхимии понимал не больше, чем трактирная поломойка в таинстве адской иерархии.

Максимум, на что его хватало — перечислить четыре первосвященных элемента, и то, долго морща лоб и шевеля своей жуткой расколотой пастью. Он не имел никакого представления о семи планетах и их связи с реакциями, о галеновых препаратах, о тонких эссенциях, тинктурах и эликсирах. От природы скудоумный и косноязычий, он даже простейшие предложения строил медленно и с натугой, с трудом шевеля языком. Настоящий тупица.