Бардадым – король черной масти

Евстратов достал из объемистого шинельного кармана тяжелый ключ, завернутый в газету, подал Щетинину.

– Ваш? – спросил Максим Петрович, снимая бумагу.

– Мой! – удивился Лазутин. – Вот и насечки на нем мои – «С. Л.»

Дав Лазутину вволю наудивляться, отыскать на ключе еще другие памятные ему зазубрины, Максим Петрович завернул ключ опять в газету и поместил его в свой портфельчик.

– Константин! И ты, Евстратов, пойдемте-ка прогуляемся…

Они отошли втроем от машины шагов на сто, за стволы и корявую густую поросль. Только тут, когда они остановились и Максим Петрович обратил на высоких своих помощников глаза, Костя и Евстратов разглядели, какое переживает он волнение.

– Ну, что делать? – спросил он с явным внутренним борением. – Писать постановление на арест? Так ведь его нельзя оставлять! Ведь то, что мы машину в Садовое гоняли, дырка на крыше – ему же все объяснит. И дожидаться он не будет, не таковский… Ведь впереди «вышка», он же понимает! Или сбежит – ищи-свищи тогда ветра в поле, или… – Максим Петрович выразительно провел большим пальцем поперек горла.

– Простите, Максим Петрович… – проговорил Костя, как-то смешно, почти по-детски моргая ресницами. – Мне во всем этом только одна деталь неясна… Ключ вот этот.

– Да что ж тут неясного? – ответил Максим Петрович просто. – Ведь он поначалу им хотел убить, ключом-то этим… С ним он и пошел на изваловский двор. А там увидел топор в дровосеке, ключ кинул, а топор взял…

– А-а!.. – застонал Костя, хватаясь за голову и крутясь на месте, будто пронзенный пулей. – Ой, какой же я дурак! Ведь вот что это значило – он же ключ искал! В малиннике! Ой, дурак, дурак! Как же мне это не стукнуло! Вот чего он там бродил, —и не один ведь раз! А я и не вдумался, – как самый последний остолоп! Ключ он искал! Ключ же ему покоя не давал! Нет, я болван, болван! Ведь это все можно было еще когда распутать!

Костино страдающее лицо, его вопли, его самоуничижительный взрыв, биение себя кулаками по лбу вызвали у Максима Петровича лишь мудрую полуулыбку.

«Эх, милый ты мой! – захотелось сказать Максиму Петровичу. – Не так-то это просто. Ну, вдумался бы – и что же бы ты надумал? Это сейчас-то кажется таким очевидным, когда столько других фактов, обстоятельств набралось… А без них? Нет, милый, для этого тебе надо было бы еще на недельку в постель улечься, да от болей зубами поскрипеть, помучиться… Да чтоб мадам Извалова на тебя целый ушат своих слез и соплей вывернула… Да чтоб Марья Федоровна печку перекалила… Да чтоб тебе двухголовый Бардадым примерещился, с ключом-то в руке… Вот какими странными путями иной раз следовательская мысль-то идет, через какую фантасмагорию… рассказать даже совестно, невозможно – так чудно да нелепо покажется…»

– Не страдай, – сказал Максим Петрович вслух. – Тебе еще жить долго… Еще не такими разгадками будешь удивлять. В тебе прыти на десятерых, ты еще самого Шерлока Холмса забьешь. И этого, как его… Пьеро? Пелеро? Пантеро?

– Пуаро! Нет, нет! Этого я себе никогда не прощу, никогда!

– Так что же все-таки делать? – возвращаясь к своему вопросу, озабоченно повторил Максим Петрович. – Посоветоваться с прокурором? Это время, время… Или прямо сейчас же доложить Муратову и – брать?

Глава шестьдесят третья

Крупные, мясистые, осыпанные рыжими веснушками руки Малахина, лежавшие на столе, поверх деловых бумаг, дрогнули и вслед за этим мелко-мелко засуетились, в ненужной заботе и тщательности прибирая стол, – и это была единственная видимая со стороны реакция Малахина; все же прочее осталось в нем почти без всяких изменений, если не считать еще розовую краску, проступившую у него за ушами и на складках шеи.

Всего ожидал Максим Петрович – бурного протеста, пререканий, требования подробных разъяснений, но только не того, что произошло – что Малахин после первых же слов точно онемеет и станет покорно, ни о чем не спрашивая, собираться.

Он закрыл крышечками чернильницы в гнездах на мраморной доске, – одна была с фиолетовыми, а другая с красными чернилами, для резолюций, – поставил в пластиковый стакан шестигранные цветные карандаши. Вошла сотрудница с деловым озабоченным видом, – для всех в конторе это был еще обычный, будничный, трудовой день и шла обычная, будничная работа, – подала Малахину стопку листков, сказав: «Вот эти разнарядки, Яков Семеныч, что вы хотели посмотреть». Малахин молча принял бумаги, молча положил на левый угол стола, в стопку других бумаг, под пресс, – положил, аккуратно подровняв краешки, как будто ему предстояла совсем недолгая отлучка и он должен был вскоре вернуться назад, сюда, в этот свой кабинет, за этот свой массивный, под зеленым сукном стол, к мраморному чернильному прибору и карандашам, к этим сложенным на углу стола бумагам, принесенным к нему на рассмотрение и подпись…

«Сказать, чтоб передал заму печать и ключи от сейфа? – подумал Максим Петрович. – Это всех перебудоражит… Сделаем сами, потом…»