Бардадым – король черной масти

– Значит, так надо, раз выпустили, – ответил Костя, снимая со стоявшего у степы хаты мотоцикла насос, чтобы подкачать шины.

– Плохо у него искали… – помолчав, выколупывая из картошки острием ножа глазки́, сказал дядя Петя с укором и будто зная что-то, что знают об Авдохине все и не знает одна только милиция. – Огород вы у него взрыли? Нет.

– Зачем же его взрывать?

– Что-нибудь и отыскалось бы. И колодец у него проверить бы надо… А то вы вокруг избы походили, туда-сюда заглянули, и все. А по-настоящему разве так ищут?

Эти фразы Косте тоже уже приходилось слышать от Клушина. Когда он услыхал их впервые, он насторожился, подумав, что шофер действительно что-то знает. Теперь он так не думал и спокойно пропускал мимо ушей и слова дяди Пети, и ту намекающую значительность, с какой дядя Петя их произносил: на селе многие так говорили, не один он. Чуть не в этих же выражениях на виновности Авдохина продолжали настаивать председатель сельсовета, участковый Евстратов, школьные учителя – коллеги погибшего Извалова, – тетя Паня, еще некоторые. Людское мнение в Садовом было не в пользу Авдохина и, игнорируя установленные следствием факты, упорно считало виновником происшествия его.

– Дядь Петь, плоскогубцы далеко? – спросил Костя, не отвечая на соображения шофера: все, что можно было ответить, он уже говорил ему и не однажды. Сейчас его внимание целиком занимал резиновый шланг насоса – на нем прослаб металлический хомутик, прижимавший шланг к наконечнику, надо было его поджать.

– Вон клещи у порога, сгодятся?

– Э, иззубренные… – разочарованно сказал Костя, подняв клещи.

– Приезжай ко мне в гараж, там все что угодно выдам. А дома у меня – какой инструмент?

– Ладно, попробую этими…

Костя сел на приступок у двери, рядом с дяди Петиными сапогами, остро вонявшими резиной, по́том, и принялся за починку.

– Щетинин-то, Максим Петрович – чего ж он, где он? Давно чтой-то не видать, не показывается… – заговорил дядя Петя после того, как очистил одну или две картофелины.

– Нужно будет – покажется.

– Мы с ним старые знакомые… Я его раз подвозил до райцентра, года три назад. Он на нашем плодопитомнике саженцы купил – груши ай яблони, уже не помню. Пучок с ним такой-то вот был, – развел дядя Петя руками на полметра. – Корневища он в рогожу закутал, а сушь была, жара, вроде как сейчас, апрель такой выдался, – так он по дороге всё коренья в лужах мочил, боялся – пересохнут… Помочит – и едем. Завиднеется какая лужа – он меня опять за рукав: «Постой-ка, Петр Иваныч, дай-ка еще разок намочу…» Не знаешь, прижились у него эти саженцы?

– Наверно. Участок у него удачный, у реки.

– Ат, чертов ножик! – выругался дядя Петя, хватаясь за порезанный палец. С досады он швырнул недочищенную картофелину в чугун, так что фонтанчиком взлетели брызги. – Ручка вертлявая, скользит, никак не удержишь… Второй раз режусь! – зло сказал он, высасывая из пальца кровь и сплевывая на землю. Приоткрытыми, вытянутыми в трубочку губами он сделал короткое, быстрое, конвульсивное движение – будто хотел вдохнуть, да что-то мешало: это он боролся с заиканием. Не часто, но оно нападало на него иногда при разговоре – когда он волновался, сердился или спешил, хотел что-то быстро сказать. – К-как она, стерва, т-так-ким ножом управлялась?!

«Стерва» – это была жена дяди Пети, Маруська, что ушла от него за реку, к своей матери в деревню Домшино. Иначе теперь он ее не называл, а порою выражался и покрепче. Иной раз, разойдясь, желая выговориться, он заглазно припоминал ей все ее грехи, что считал, числил за нею. Чего только не ставил он ей в упрек! И то, что взял ее вдовой солдаткой «с дитем» (это было вскоре после войны, мальчик давно вырос, окончил в городе ремесленное училище и жил самостоятельно), и то, что Маруська в совместной их жизни долго не могла родить («знать, путалась почем попало с мужиками; которые путаются – у них завсегда потом так…»), и то, что, понеся, родила сразу двойню, и не пацанов, а девок, и то, что Маруська глуховата, недослышит, переспрашивает и надо говорить и дважды, и трижды, чтоб она что-либо уразумела. Да и то все равно напутает, сделает не так, как было приказано. Клял он ее и за то, что она ворчит из-за каждой ерунды, проверяет, куда он поехал, куда пошел, не завел ли где себе бабы-полюбовницы, и за то, что она никогда путем ничего не сготовит, все у нее то кисло, то горько, то солоно, то сыро, то переварено, и за то, что Маруська – не как другие бабы, которые сами поставят мужу пол-литра, а если не за что купить, так все равно извернутся, а достанут; при ней, даже имея, и то не выпьешь: раззудится, зараза, будто не водку, а собственную ее кровь пьешь…