Бардовские сказки

Мужики, стоящие неподалеку, поглядывают на него насмешливо, кто-то даже с жалостью. У каждого в руках цветы: роскошные розы, хризантемы, ветки сирени. И только у него скромный и, правда, немного пачкающий руки белым соком, оставляющим на коже коричневые следы, букет золотисто-желтых по-цыплячьи пушистых цветов. Все мужики нервничают: то поглядывая на часы, то — на запертую дверь трехэтажного серо-зеленого здания.

Он первый замечает женщину со свертком необычной формы в руках, выходящую из здания. Точнее — на руках. И бросается к ней. Аккуратно отгибает угол свертка, держа букет другой рукой.

— Она… она похожа…

— На тебя. — Супруга улыбается. — Такой же одуванчик.

Они оба смеются, глядя на крохотный комочек с редким рыжеватым пушком.

Он протягивает букет, аккуратно забирая у нее сверток.

Женщина с улыбкой ерошит рыжевато-золотистую шевелюру, затем с нежностью касается губами его виска: — Одуванчики вы мои дорогие.

V

«А не спеши ты нас хоронить» (с)

Грохот, раздавшийся совсем неподалеку, закладывает уши. Взметнулась вверх поднятая взрывом земля. Выругался сидящий рядом в окопе солдат.

— Эк, чтоб их… Шмаляют почем зря, а мы тут сиди, башку не высунь.

Сосед — почти ровесник, лет на пять всего старше. Смотрит почти в упор, уголок губ странно дергается. Контуженный что ли?

— Вот не ожидал тебя снова когда-то встретить. Тем более — тут. Ну, здравствуй, Одуванчик. — И улыбается — кривовато и чуть неуверенно-напряженно.

Память неожиданно подбрасывает картинку: пушистые золотистые цветочные головки — смятые, размазанные и перепачканные в грязи.

— Ромка?! — в этом возгласе соединяются величайшее удивление и радость от встречи. Давешней детской обиды, разницы в возрасте — ничего этого нет и в помине. Теперь их объединяют общие воспоминания, двор, то, что сейчас они вместе здесь — в этом страшном месте, где каждый миг может быть последним. Они говорят о тех годах, когда судьба в лице родителей увела Ромку со двора и увезла в другой город. О том — что было в их жизни.

— А откуда ты мое прозвище-то помнишь? — он меняет тему, видя, как меняется лицо Ромки, когда разговор доходит до семей — каменеет, под челюстью начинают «играть» желваки, а сам Ромка резко замолкает. Но после заданного вопроса о прозвище по губам бывшего «недруга» скользит улыбка — немного виноватая, ностальгическая.

— Да вот… помню. И то, что тогда сотворил, тоже помню, представляешь? — чуть удивленно.

Олег присвистывает: — Ну и память.

Ромка хмыкает и продолжает: — Понимаю — столько лет прошло, но… Ты уж прости меня, Олег.

Он смеется и машет рукой. — Вот сейчас этих гадов отобьем и пойдем мировую пить. Не зевай только.

И они снова всматриваются в расстилающееся впереди поле, где среди травянистой зелени и цветов все увеличиваются пятна вывороченной земли и выжженной травы. Это горящее пространство все приближается. А затем слышится рокот моторов.

— Танки. Все, приехали. Теперь держись, Одуванчик. — Ромка криво усмехается, сплевывает и приникает к пулемету.

— Ты тоже. И помни — нам еще вечером пить.

Они перекидываются шутками, прекрасно понимая, что эти шутки могут быть последними в их жизни.

«Стрекотание» пулемета перемежается с уханьем взрывов, криками и проклятиями в адрес врага. Земля все больше покрывается воронками, горит трава, дым стелется по земле, заставляя горло судорожно сжиматься, а глаза — слезиться.

Очередной взрыв — безумно громкий, а затем наступает пустая и звенящая тишина… И только на краю ямы, которая только что была окопом, колышется пушистая желтая головка на преломленном хрупком стебельке. Одуванчик.

VI

«Крошка сын к отцу пришел, и спросила кроха…» (с)

Он отрывается от толстой тетради, заслышав топот маленьких ног, приближающийся к комнате. Снимает очки в тяжелой оправе, трет переносицу и утомленные глаза. И без того покривленный рот трогает улыбка, заставляющая угол губ дергаться. Но во взгляде, обращенном на вошедшего в комнату маленького человечка, столько теплоты и радости, что даже превращенная в гримасу, улыбка не пугает.

— Паапааа, а что ты пииишешь? — Забавно растягивая гласные, мальчуган забирается к седовласому изуродованному человеку, пытается притянуть к себе тетрадь в плотной темно-бордовой обложке.

Мужчина перехватывает крохотную лапку сына, а другой рукой отодвигает тетрадь подальше: — Это я пишу тебе, когда ты станешь постарше, и другим детишкам, когда они будут взрослыми. Это то, что я помню.

— Сказка, да? — Мальчик не оставляет попыток ухватить тетрадь, но уже не всерьез — сейчас он нашел себе другое развлечение: успеть убрать руку от тетради раньше, чем ладошка окажется в руке отца.

Тот обхватывает сынишку поперек тела и усаживает к себе лицом. Хмурится, отчего лицо становится почти страшным.

Но мальчик только смеется. Теребит густую шевелюру, перебирая тонкими пальчиками серебристые пряди.

— Не будь букой-злюкой. Ты хорооооший. Бееееленький. Пушиииистый. — Мальчуган замолкает задумчиво, подражая отцу, хмурится. А потом выдает. — Как одуванчик.