Барды Костяной равнины

Закрыв и эту книгу, Фелан бросил ее на стол и бессильно уронил голову на стопку книг, как будто нужные слова каким-то чудом могли бы просочиться сквозь шелушащийся пергамент и древнюю кожу прямо в мозг. В библиотеке, среди дубовых полов в коврах ромбов солнечного света, льющегося из окон, среди высоких книжных шкафов красного дерева и стеклянных витрин с бесценной коллекцией свитков и первых изданий (дар Ионы Кле), царили беспощадное солнце и мертвая тишина. В этот погожий весенний денек у всех на свете нашлись занятия получше мучительной борьбы с древней историей. «Пожалуй, отец был прав, – смиренно подумал Фелан. – На эту тему все уже сказано. Больше добавить нечего, потому мне и не найти ни единого подходящего слова».

Наконец он поднялся из-за стола и пригляделся к коллекции отца. Очевидно, Иона счел эту тему такой скучной, что предпочел избавиться от всего, попавшего в его руки. Среди прочего, Фелан обнаружил самую раннюю из версий сказки о Трех Испытаниях, записанных не на камне, а на пергаменте, а также эссе о Найрне, написанное неким безвестным ученым, судя по всему, полагавшим, будто сей бард, потерпев поражение в испытаниях, бродит по свету до сих пор – тысячу лет спустя. Фелан призвал из недр библиотеки архивариуса. Видя отчаяние на его лице, архивариус, коему полагалось бы лечь костьми на пороге, но не допустить выноса из библиотеки бесценных манускриптов, в конце концов позволил взять их домой – только чтобы отец не видел.

Из всех мест на свете, где можно было случайно наткнуться на отца, самым маловероятным был его собственный дом. Туда-то Фелан и отправился. Дома не оказалось никого, особняк был спокоен и тих, если не считать шума, время от времени доносившегося с кухни. Устроившись на софе и обложившись манускриптами, Фелан взялся за чтение.

На равнине из костей,
Посреди кольца камней,
Ждут Три Испытанья, Три Кары,
Три Величайших Сокровища:
Одно – Вещий камень,
Другое – Неисчерпаемый котел,
А третье – Вьющаяся башня.
Тот бард, чей голос растрогает камень,
                             заставив его прорицать,
Тот бард, чье сердце наполнит котел,
                        чтоб накормить весь свет,
Тот бард, что выкует песню из смерти,
Поэзию из безумия,
А ночь превратит в рассвет,
Тот бард овладеет древнейшей силою речи родной.
Вот каковы Три Сокровища,
Три Испытания Костяной равнины.
Но берегись Трех Кар:
Тот бард, что не разбудит камня,
Впредь будет петь камням.
Тому, кто не наполнит котел,
Впредь быть вечно голодным,
Не обративший в поэзию ночь
Будет разбит в черепки языка,
И ночь его поглотит.
Кто не осилит всех Трех,
Впредь не найдет для себя
Ни голоса, ни вдохновенья,
Ни отдыха, ни покоя,
Ни конца дней, ни забвенья.

За первой рукописью последовало описание подвигов и злоключений бардов, осмелившихся подвергнуть себя испытаниям ради великой власти над словом и мировой славы. Лишь единицы из них, подобно Найрну, оставили след не только в поэзии, но и в истории. Большинство несчастливцев, скорее всего, было создано только затем, чтобы поведать миру о своих неудачах. Несмотря на предреченные ужасные последствия, самым благородным и чистосердечным из искателей приключений предоставлялся шанс облегчить свою участь. Они возвращались домой всего лишь с израненной памятью и получали в награду сказание, что будет расцветать новыми красками и обрастать новыми подробностями с каждым новым пересказом.

Эта рукопись была настолько стара, что Фелан листал страницы, затаив дух: как бы слова не унеслись назад, в воздух далекого века, с хлопьями шелушащегося пергамента. Писец или бард, извлекший эти стихи из народной памяти и записавший их, не счел нужным указать ни места их происхождения, ни своего имени, ни даты. Но из различных научных работ на сей предмет Фелан знал: сказание много старше этой рукописи. Само по себе оно даже не намекало на то, куда именно следует отправиться барду в поисках Костяной равнины. Но и это Фелан уже знал: это сказание он целиком заучил наизусть еще к десяти годам. Рукопись он прихватил так, на всякий случай, в надежде, что вид писанных в древности слов породит искру мысли, вспышку озарения, подтолкнет взяться за перо.

Тут-то, растянувшись на софе с обеими рукописями на груди, он, привлеченный тихим шорохом ковра, поднял взгляд и увидел отца.