Барьер (антология)

Гиневра прошли к приготовленным для них креслам; Гиневра тотчас села и пленительно завертела прекрасной головкой, осматриваясь. Артур, огорченный тем, что не удалось удержать Ланселота при себе, окинул сумрачным взглядом общество, рассаживавшееся на сей раз не за круглым столом, и тоже опустился в кресло. Тут опять взвились фанфары, знатные вельможи в плащах – здесь все были без мечей – и прекрасные дамы разом вскочили с мест, свет факелов заиграл на поднятых кубках.

– За Артура и за Британию!

Когда замерла могучая, приправленная звонкими женскими голосами здравица, Артур встал. Все смолкли, воцарилась почтительная тишина, и хотя король говорил негромко, каждое слово его разносилось по всему залу:

– Высокородные дамы и вы, славные рыцари Британии!

Все вы видели необычайный нынешний поединок. Признаюсь: поскольку я уж немолод, скорбь то и дело ко мне подступала, ибо думал я, что либо Галахаду, либо Ланселоту нынче суждено умереть. Слава небесам, вот они оба сидят среди нас, оба – целы и невредимы. Господин Галахад! Мне не сказать достойнее того, что ты сказал еще там, на ристалище. Тебя победил первейший рыцарь из бриттов, тот, кого ты же и обучил, и тебе не стыдиться сего, но гордиться пристало! Господин Ланселот! И твои слова, сказанные там, после ристанья, не ущемляют славу твою, но только лишь приумножают ее. Да, ты был достойным противником Галахаду, но в седле твоем восседало и счастье. Пусть же восславит сей кубок двух самых могучих воителей бриттов: Галахада и Ланселота! – Он жестом удержал фанфаристов, – Оба они мне равно любезны!

Зазвенели фанфары, и дворяне, и рыцари – те самые, что уже преодолели позор свой, те, что избегли смерти, какую несла им рука Ланселота, – громко славили (хотя и не ведали главного) этих двух мужей, столь разных и все же столь явственно вылепленных из одного теста, провозглашали здравицы за обоих и за каждого по отдельности.

Пир начался. Внесены были два зажаренных целиком теленка, внутри у каждого было по поросенку, в поросятах же кипели в жиру голуби; мясо нарезали огромными кусками, с них капал горячий жир, его подхватывали на огромные куски хлеба, и все – рыцари и их прекрасные дамы, молодые дворяне и юные барышни – с отменным аппетитом приступили к трапезе.

И тогда три певца выступили вперед и запели под звуки лютни о том, как прекрасна жизнь рыцаря и сколь достойно рыцарское предназначение.

Любезен сердцу моему

под пасху свежий дух весны.

Он рушит тварей всех тюрьму –

и снова песни птиц слышны,

в душе рождая сладость.

И нежит сердце мне пейзаж:

равнины зелень, лагерь наш, –

и грудь мне полнит радость,

когда я вижу пред собой

порядок войска боевой.

И любо сердцу моему

увидеть бегство поселян,

во вражьем стане кутерьму,

удар шальной, как ураган,

отряда головного,

что расчищает войску путь,

вкруг крепости кольцо сомкнуть;

и рыцари готовы

преодолеть – наперебой –

из свай ограду, ров с водой.

И любо сердцу моему,

когда храбрейший из мужей

вперед метнется, все поймут

его тотчас, под звон мечей

все в гущу схватки рвутся.

Хоть каждый знает, что легко

его там может смерть пронзить,

но все ж ряды не гнутся.

Ведь к славе есть один лишь ход:

удар принять и отразить.

Сраженье взглядом обниму:

оно все пуще, все сильней,

немало жизней канет в тьму

под ржанье брошенных коней.

Вассалов непокорных

и всю им преданную рать

мы с корнем будем вырывать,

как трав побеги сорных.

Чем сотню пленников угнать,

похвальней жизнь одну отнять.

Любви утехи, пир хмельной –

я все отдам за краткий миг,

когда мой конь летит стрелой

и рвется вверх победный крик.

Отходит враг разбитый.

«Пощады!» – слышно тут и там,

но вот упал и вождь их сам,

вокруг – тела убитых

пригвождены к земле копьем,

врагов безжалостно мы бьем!

В залог отдам хоть всю страну,