Бархат и опилки, или Товарищ ребёнок и буквы

У рыбаков были с собой котомки, в которых они уносили каждый свою долю улова домой. Переодевались в сухую одежду и приходили к нам справлять «рыбные поминки». Когда уха была сварена и первые порции съедены, тата брал гитару, и тогда начиналось празднование с пением и разговорами.

Я боялась, что теперь, когда тётя Анне была у нас и наводила порядок, «рыбных поминок» не будет. Но, к счастью, тётя тоже была большая любительница рыбы и даже предложила рыбакам себя в поварихи — варить уху. Но при условии, что они сами вычистят рыбу.

Всё шло хорошо до тех пор, пока гости не стали усаживаться за стол, и как раз тогда прозвучал тётин строгий приказ:

— А ты, Леэлочка, отправишься сейчас баиньки! Да-да, все порядочные дети давно уже спят!

— Я хотела бы тоже поесть ухи! — звонко завопила я.

— Поесть? — тётя выпучила глаза. — Уж не ослышалась ли я? Ты хочешь ЕСТЬ?

— М-угу.

— Ведь рот ребёнка — не щель в стене, — сказал Яан-Наездник. — Немного ухи никогда не повредит.

— Ну, видишь, Феликс! — победно крикнула тётя. — Теперь видишь, что рыбий жир, гематоген и глистогонное лекарство пошли ребёнку на пользу! Уж я эти дела знаю, я работаю среди женщин! Ладно, поставлю тарелку и для тебя, — смилостивилась она, глядя на меня. — Но первым делом вымоешь руки! Руки барышни должны быть всегда безупречно чистыми, запомни!

Да, «безупречно» — я сполоснула ладошки в тазике, потрогала разок полотенце и села за стол, как все мужчины. Особенно улучшило мой аппетит то, что чуть раньше, когда тётя возилась с готовкой ухи, я смогла выбросить коробочку с глистогонным лекарством в «очко» уборной…

Рыбий жир и весёлый вагон для скота

На следующий день тётя Анне завела разговор о том, что меня следует в срочном порядке отвезти в город.

— Предстоит несколько дел! — заявила она озабоченно. — Во-первых, надо, чтобы тебя обследовали врачи: почему ты так плохо ешь. Во-вторых, это не дело, что маленькая девочка всё время в компании мужиков — так из тебя дамы не получится! И когда тебя не будет дома, тате будет легче найти тебе стоящую няню.

— Мне никакой няни не надо! Когда мама вернётся, я ей расскажу, как ты своим рыбьим жиром и глистогоном хотела меня отравить, вот! — объявила я и надулась.

— Ой, детка, ты не ведаешь, что говоришь! — Тётя покачала головой. — Когда мама вообще однажды вернётся, она будет старухой, и кто знает, может, она тогда и слышать не будет!

Но, заметив мои слёзы, тётя взяла меня на руки, приласкала, как могла, и бодро воскликнула:

— Ах ты мой птенчик! Ты что, шуток не понимаешь? Я пошутила! Когда мама вернётся, она обрадуется, что ты стала умной и славной девочкой, а не сквернословящей грубой деревенской девкой! Дамы никогда не поют непристойных песен, запомни.

Странное дело, вчера вечером, когда тётя Анне ела уху с мужчинами, она сама смеялась их песням и шуткам — хохотала гораздо больше, чем я, над их рассказами, хотя, по-моему, в них не было ничего смешного. Но когда я утром, одеваясь, попыталась вслух вспомнить песню, которую услышала вчера вечером, так сразу тётя определила, что я простая неотёсанная деревенская девка. Ну чего в этой песне было неприличного:

Я видел вечером вчера,
как моя милая жрала.
Такое брюхо — вот беда

—Мне не насытить никогда!

Тётя явно считала еду таким важным делом, что петь об этом нельзя…

— Я знаю и другие песни, — объявила я тёте Анне. — Я умею петь столько красивых песен, что о-го-го!

Па-па-па-па!
Лист зелёный спелой груши, Ляна!
Па-па-па-па!
Я в бригаде самый лучший, Ляна!
Все мы трудимся как надо, Ляна!
С первой девушкой в бригаде, Ляна!

— Ладно, ладно! — замахала руками тётя.

— Если тебе песни Виктора Гурьева[6] не нравятся, могу спеть песни Веры Неэлус! — гордо объявила я и запела…

Шёл со службы пограничник,
Пограничник молодой,
Подошёл ко мне и просит
Напоить его водой.

— Господи боже мой! — воскликнула тётя Анне. — Прекрати, гадкий ребёнок!

Но я не могла не спеть самое красивое место этой песни: когда девушка дала ему напиться, он почти не пил, а всё глядел на неё.

— Ты сама принесла нам это московское радио! — засмеялся тата, когда Анне пожаловалась ему, что я то и дело пою «красные» песни. Жалоба тёти была странной, вот если бы я рассказала ей про красный пионерский галстук: «Как повяжешь галстук, береги его, он ведь с красным знаменем цвета одного…», тогда бы я поняла её попреки, потому что красный цвет тётя Анне ненавидела до глубины души, но в песнях про зреющие фрукты и воду у колодца не было ничегошеньки красного!

— Когда мы были детьми, мы пели «Дети, домой, зима наступает» и «У нашей киски глазки цап-царапки», — ворчала тётя. — А теперь начали сызмальства забивать детям голову этими красными делами!