Бархат и пепел (СИ)

Туда, где осталось не только солнце, но и свежий ветер, дувший с моря, и шёпот волн у подножия стен… И руки единственного человека, чьи касания когда-либо были приятны Андрэ.

Андрэ ничего не слышал о герцоге Корнуольском с тех пор, как вернулся во дворец.

В последний раз он произносил его имя в ту ночь, когда вместе с Пьером Бомон – или Кормаком Корнуольским, как по-прежнему называл этого человека Андрэ – выезжал из ворот крепости, чтобы никогда уже не вернуться.

Кормак так и не стал для Андрэ братом.

В ту ночь Андрэ так и не решился спросить, писал ли он когда-либо письмо королю, а если писал – то зачем, и какой ответ ожидал получить?

Кормак оставался чужим, несмотря на то, что Андрэ знал теперь, что в их венах течёт одна и та же кровь. И Кормак остался тем, кого Андрэ предпочёл бы никогда не встречать и с кем предпочёл бы никогда не говорить.

Кормак стал тем, кто одним махом убил в нём и нежданную любовь к Дезмонду Корнуольскому, и надежду на долгожданную встречу с потерянным братом. Вернувшись во дворец, Андрэ понял абсолютно отчётливо, что у него нет никого, кроме, разве что, старика Оливера - и самого короля. Нет и не будет, потому что так глупо поверить кому-либо, как он поверил однажды герцогу Корнуольскому, он уже не сможет. Но даже после того, как это короткое и яркое чувство покинуло его сердце, краски не вернулись в его прежнее жилище.

Всё время, что провёл Андрэ во дворце после своего возвращения, казалось ему пустым и серым. Драгоценные шелка, пестревшие всеми цветами радуги, казались тусклыми и безжизненными. Охотничьи владения короля, где он теперь мог ехать верхом только бок о бок с охраной – бескрайней тюрьмой.

Андрэ необыкновенно отчётливо ощущал теперь, что всё, что он привык считать миром – это только осколок мира. Тесный и душный, не пропускавший внутрь себя ни солнечных лучей, ни запахов настоящей жизни. Даже звуки здесь были другими – ничто не тревожило покой шпалерников и лощёно прямых аллей, только звуки тихих шагов шёлковых туфель по щебню и негромкие перешёптывания придворных.

Казалось, этот мир застыл в вечном безвременье, и даже времена года сменялись здесь мягче, чем по другую сторону воли – зима была тёплой, как осень, а лето холодным, как весна.

Андрэ достал из-за пояса часы. Посмотрел на стрелку, застывшую на шести, будто она и не двигалась никогда и убрав часы, захлопнул книгу. В шесть он всегда возвращался в свои покои. До восьми обсуждал новости с Оливером, чтобы в восемь попрощаться с наставником и начать приготовления к встрече с королём.

Андрэ никогда не знал, пригласит ли его Ричард к себе. Кажется, теперь уже и сам Ричард не знал этого, потому как с тех пор, как живот Лукреции округлился, жизнь короля потеряла последнюю предсказуемость.

Андрэ не знал, но готов должен был быть всегда – так было проще и Ричарду, и ему.

За ним приходили в десять. Иногда позже, но никогда раньше. Он проходил в апартаменты короля вслед за слугой – теперь это были другие апартаменты, потому как в прежних спала Лукреция, которая, судя по всему, до сих пор не знала о вкусах своего короля.

Ричард не был зол, когда Андрэ пришёл к нему в первый раз после долгого отсутствия. Он влепил виконту пощёчину, но тут же обнял так крепко, что Андрэ стало тошно.

Теперь тошно ему было всегда. Если раньше он думал, что та любовь, которой одаривает его король – единственно возможная для юноши и зрелого мужчины, который имеет над ним власть, то теперь малейшая грубость резала Андрэ глаз, малейшая невнимательность отзывалась глухой болью в груди.

Почти так же, как и восемь лет назад, ему хотелось плакать от бессилия, когда Ричард врывался от него, хотя до недавнего времени Андрэ был уверен, что давно уже перестал ощущать что-нибудь.

Он больше не представлял на месте Ричарда Дезмонда, потому что от таких иллюзий становилось ещё больнее. Дезмонд стал для него призраком, в которого он не хотел верить – не хотел, но не верить не мог.

Неожиданной отдушиной стали балы, которые до сих пор казались Андрэ лишь скучнейшим орудием пытки. Если до сих пор Андрэ опасался нарушать волю короля, то теперь на него накатило какое-то странное бесшабашное безумие. Ему было всё равно, узнает ли Ричард о его выходках - и накажет ли он его самого или его жертву. Андрэ развлекался.

Он выбирал для своих развлечений тех, кто меньше всего для них подходил – тучных женатых аристократов и гвардейцев, абсолютно уверенных в своей мужественности, их холёных жён и любовниц, чьи сердца никогда не трогала любовь. Ему было всё равно, к какому полу принадлежит его жертва, потому что Андрэ не питал чувств ни к одной и ни к одному. Он твёрдо знал, что игра закончится раньше, чем ему придётся отдавать проигрыш – потому что он не проигрывал никогда.

Он доказывал благочестивым жёнам, что их благочестие лживо. Неприступным красоткам, что их неприступность хрупка, как стекло. Благоверным мужьям – что они верны лишь от того, что на стороне их не ждёт никто. Мужественным солдатам - что женщины – далеко не предел того, о чём они могут мечтать.