Бархатная кибитка

На длинной полоске разрыхленной земли валялись грабли, тяпки и прочие садовые инструменты. Девочек нигде не было видно. Они куда-то отлучились. Я послонялся некоторое время вдоль газона, поджидая их, но они не появлялись. Стало скучно. Солнце палило беспощадно. Я ушел. На следующий день на газоне появилось слово WELCOME, сложенное из лиловых, синих, желтых и оранжевых цветов.

Добро пожаловать в новый мир, дорогой приятель с одиннадцатого этажа!

Отчего-то этот рассказ о неслучившейся встрече напоминает мне о другой истории, относящейся к совсем другому периоду жизни. В начале десятых годов я жил в Москве в роскошной квартире напротив Нескучного сада. Квартира принадлежала моим прекрасным друзьям. Сами они пребывали по большей части в Париже, обитая в очень похожей квартире на бульваре Клиши близ станции метро «Пигаль». В те годы я и сам немало времени проводил в Париже, и там я также пользовался ласковым гостеприимством этого волшебного семейства. Тогда мне нередко казалось, что эти две квартиры (на Ленинском и на бульваре Клиши) – это, собственно, одна квартира, единая петляющая анфилада, заполненная штофными креслами, тяжелыми бархатистыми шторами, книжными шкафами с гранеными стеклянными дверцами, за которыми теснились своими кондитерскими корешками соблазнительные французские книги девятнадцатого века, снабженные гравюрами, засушенными полевыми цветами Прованса и Валдая, спрятанными меж веснушчатых от старости страниц, полуоборванными и полуобморочными записками, детскими рисунками и прочим, что в своей совокупности создавало ощущение староевропейского уюта, столь надежного и адекватного, что не приходилось удивляться тому психоделическому факту, что из этой воспаряющей берлоги можно было либо выдвинуться дрожащей или же, напротив, уверенной походкой на скрипучую парижскую лестницу, закручивающуюся штопором вокруг старинного лифта, либо же выбежать весенним аллюром на советские просторные ступени, ниспадающие вдоль крупных окон с широкими зернистыми подоконниками, с красными сакраментальными буквами ПК («Пустотный Канон») на поверхности квадратных шкафчиков, скрывающих в себе скрученного в рулон дракона. Первая из этих лестниц (деревянная, скрипообразующая) выводила нисходящего на бульвар близ Пигаль, где теснились пушеры, туристы, обожатели устриц и поклонники злачного райончика. Вторая же препровождала в обширный московский двор, оснащенный мечтательными деревьями, где обязательная для таких дворов детская площадка взирала в небо истоптанным квадратным ликом своей песочницы. Это лицо то темнело и увлажнялось в дни дождей, то, напротив, светлело, как фрагментик усталого пляжа, терпеливо вбирающего в себя ведерко, сандалик, а то и сакраментальное слово ХУЙ, выцарапанное на бортике томящейся школьницей. В московском закутке этой анфилады нашел я как-то раз открытку, которая валялась на стиральной машине в ванной комнате. Открытка – репродукция японской гравюры «Заснеженная станция на дороге в Эдо». На этой картинке пленило меня маленькое красное солнце, висящее в туманных небесах. Я засел было за эссе об этом солнце, как заседает раскормленный паяц за пасьянсом, а то ведь слово «эссе» (честность никто не отменял, а если нассать на честность, то не насрать ли тогда и на искренность?) всегда казалось мне чудовищно непристойным, именно поэтому я испытываю к этому слову и к этому литературному жанру особенную нежность. Итак, впечатленный открыткой, я вознамерился черкнуть эссе, посвященное тому поэтическому тропу, к которому обратился японский художник, изобразивший Солнце более далеким от Земли, чем то имеет место в действительности. В этом сиротстве, в этой морозно дышащей дистанции художник обнаружил источник той душераздирающей заснеженности, которая нахлобучилась на скромную станцию на пути в Эдо. Эту станцию выморозило на веки вечные, поэтому никогда не поднять нам веки бесконечные.

Но я не дописал свое обоссанное эссе. А почему не дописал – сейчас скажу. Так случилось, что в некий миг я прикоснулся к открытке мокрой рукой, и после этого прикосновения маленькое красное солнце исчезло – как будто его никогда и не было в туманном дневном небе над дорогой в Эдо. Я испытал микроскопический шок вследствие этого таинственного исчезновения. Но затем догадался, что это чрезмерно удаленное Солнце никогда не являлось частью изображения – это была микроскопическая капелька крови, видимо, моей собственной. Влажная рука ненароком стерла эту каплю, а вместе с каплей стертой оказалась и тема моего эссе. О том же, каким образом микрокапля моей скромной крови упала на открытку, – о том умолчу. Чу-Чу-Чу.

Глава сорок шестая Пражские персонажи

Раз уж так случилось, что синий попугай перенес нас в Прагу на своих упругих крыльях, то здесь, в этом удивительном городе, и задержимся на некоторое время.