Бархатная кибитка

Мифологическим источником этих иерархий являлся вымышленный персонаж астрального происхождения по имени Аэромонах Сергий. Поэтому иерархии так и назывались – «Иерархии Аэромонаха Сергия». Хотя внешний облик этого исихаста никогда не описывался, я всегда представлял его себе в виде гигантского замороженного старца, парящего где-то в верхних слоях стратосферы (слово «стратосфера» недаром состоит в родстве со словом «архистратиг»). Там он левитирует, раскинув синие длани крестом, в хрустящей от ледяных кристаллов рясе схимника, с гроздью остроконечных сосулек в инеистой бороде. Его лицо, длинное и изборожденное смыслами, как гностический трактат, излучает безучастное величие, присущее обледенелым бревнам и заснеженным пням. Присуждая очередное воинское звание, Монастырский и Сорокин обычно вручали человеку, получающему новый чин в иерархии, так называемое Подношение Аэромонаха Сергия. Это еще называлось «поднести на блюде». Подношение, как правило, представляло собой самодельную роскошно оформленную папку, где находилось извещение о новой должности, к которому прилагалась поэма Аэромонаха Сергия, посвященная персонажу, возводимому в новый чин. Поэмы Аэромонаха бывали неизменно чудовищно непристойны, что не умаляло их поэтического величия.

Вскоре после наступления 1988 года Андрей Викторович и Владимир Георгиевич торжественно преподнесли мне такое подношение – папку, переплетенную в бархат, с позолоченным железнодорожным значком на обложке: золотое колесо с золотыми крыльями. С такими значками ходили (а может, и до сих пор ходят) проводники РЖД. В папке несколько плотных листов, грамота о назначении, декорированная вклеенными вырезками из старых модных журналов, на вырезках девушки-модели в нижнем белье и в шубах. Ну и, конечно же, поэма – великолепное стихотворное поздравление с чином генерал-майора. Чудесное стихотворение так полюбилось мне, что я заучил его наизусть и часто за алкоголем развлекал чтением вслух своих приятельниц, особенно если те были скромницами из нежных интеллигентных семейств. Нынче вспоминаю лишь осколки из этой поэмы:

Показывая волосатость
И жирнотрясие мудей,
Кричит он: «Где былая святость
Домашней юности моей?»

Оставшись в одиночестве после своего неожиданного экстатического сватовства, блуждая по дворикам и улочкам, я заметил, что в голове моей стали возникать сложные философские завихрения, то есть некие кристаллические структуры интеллигибельного свойства стали выстраиваться перед моим мысленным взором. Состояние продолжало изумлять своей хрустальной ясностью. Романтический пыл, выплеснутый в ландышах и поцелуях, уступил место философскому энтузиазму. Мне захотелось встретиться с кем-нибудь из моих соратников по «Медгерменевтике», чтобы провести мощное обсуждение дискурсивных горизонтов, разверзающихся перед нашей группой. Я зашел к Лейдерману на Садово-Черногрязскую. Он снимал две комнаты в коммуналке, выходящие окнами на Садовое кольцо. Стекла этих окон почти утратили прозрачность от дорожной пыли, но все же некий корневой уют присутствовал в этих комнатах: классический ковер на стене, трюмо, стол под бахромчатой скатертью, утлый телевизор. Ортодоксальный интерьер. Имелся и проигрыватель для виниловых дисков. В тот день мы слушали Шостаковича, симфонию «1917 год». Параллельно писали текст под названием «На железном ветру психоделики». Текст задумывался как предисловие к нашей книге о Шерлоке Холмсе («Идеотехника и рекреация»). Эпиграфом к нашему тексту мы поставили стишок какого-то советского поэта:

Нам в эти лихие годы
На железном стоять ветру,
Под кипящий вал непогоды
Подставлять неокрепшую грудь.

Предчувствие нас не обмануло: годы надвигались действительно лихие, шальные и при этом веселые.

В какой-то момент я слегка отключился, забывшись недолгим сном на продавленном диване. Проснувшись, подумал о Ленине. Большевик Валентинов в своих воспоминаниях писал о том, что Ленина часто настигал короткий и неожиданный сон. Иногда во время осенних прогулок Владимир Ильич падал в слякоть и мгновенно засыпал поистине мертвым сном. Спал он обычно недолго, минут пятнадцать-двадцать, но разбудить его в это время не было никакой возможности. Потом он так же внезапно и резко просыпался и вскакивал на ноги, совершенно бодрый и полный сил.

В Польше, где Ленин некоторое время жил, соседские дети прозвали его «дрыхалкой». Об этом свидетельствует Н. Крупская.