Бархатная кибитка

Я тихо встал, вышел из дневной спальни, прокрался по коридору… Услышал голоса за неплотно прикрытой дверью. Осторожно заглянул в щелку. Я всегда умел становиться бесшумным и таящимся, когда мне это требовалось. Обладал навыками детского ниндзя. Увидел сквозь щелку следующую сценку: в маленькой полуподсобной комнате сидит воспитательница, а вокруг нее собрались ее наиболее избранные любимчики. Человека четыре, наверное. Таинственным, приглушенным голосом она рассказывала детям эту телегу о том, что евреи добавляют в состав мацы кровь русских младенцев.

Меня это впечатлило. Выяснилось, что я, любитель мацы, являюсь в некотором роде вампиром. Это заставляло меня испытать прилив гордости. О вампирах я знал больше, чем о евреях. Вампиры были окружены романтической аурой и казались привлекательными. Я сразу представил себе, как вылезаю из атласного гроба, одетый во фрак и цилиндр, сжимая трость когтистыми руками в белых, слегка окровавленных перчатках. Такая роль представлялась вполне сладостной моему малолетнему мозгу.

Таким образом я кое-что узнал об одном из своих излюбленных лакомств – задолго до того, как мне рассказали про «манну небесную», загадочную белую субстанцию, снизошедшую с небес, которой чудотворец Моисей накормил голодающий народ в Синайской пустыне. Но тогда, в детсадовский период, никто не просвещал меня по еврейской теме.

Тихие часы. У меня плохо получалось спать в ярком солнечном свете, поэтому я рисовал пальцами в воздухе. Это увлекательное занятие мне никогда не надоедало. Но воспитательница строго пресекала это воздушное рисование. Подходила и била меня по рукам.

Эта воспитательница по имени Нина Васильевна, худая, довольно молодая, стервозная, с маленьким волосяным пучком на затылке, – она меня на дух не переносила. Я в свою очередь ненавидел ее всей душой. Как-то раз она надо мной мощно поиздевалась, разом расквитавшись за красный флаг и за христианских младенцев. Случилось это в летнем детском саду. Там все дети тусовались в трусах, панамах и сандалиях.

Нина Васильевна заметила, что я по рассеянности надел трусы наизнанку. Она заставила меня в присутствии других детей снять с себя трусы и надеть их правильно. При этом все прочие дети должны были кружиться вокруг меня хороводом, выкликая в мой адрес различные дразнилки. Я не отличался особой стыдливостью, поэтому отнесся к ритуалу публичного обнажения достаточно спокойно. Просто механически снял с себя трусы, вывернул их и надел заново. И все это стоя в круге из кружащихся и обзывающихся детей. Мне это далось легко, но другого ребенка, наверное, такой эпизод мог бы травмировать.

Будучи ребенком тихого и кроткого нрава, я иногда пугал окружающих вспышками необузданной и неконтролируемой ярости, припадками исступленного гнева. В этих состояниях я никого и ничего не боялся и бросался в бой, что называется «очертя голову», готовый немедленно погибнуть или убить. Случалось это со мной крайне редко, но эти провалы в «состояние берсерка» выглядели со стороны, судя по всему, настолько чудовищно и настолько контрастировали с моим обычным поведением, что надолго запоминались свидетелям. Раз уж пишу я сейчас о социализации в детских коллективах, то вынужден признать, что в различных неприятных ситуациях, каковые в упомянутых коллективах случаются неизбежно, эти припадки ярости очень помогали мне, избавляли от попадания на роль «жертвы». Тем не менее я ненавидел эти припадки и старался всячески их избегать, потому что вслед за ними неизменно отлавливал я тяжелый и мучительный «отходняк» – лежал пластом, полностью лишенный сил, не умея пошевелиться. Я не люблю адреналин. Меня не влечет (и никогда не влекла) опасность и прочие острые ощущения в этом роде. Всей душой ненавижу этот адреналиновый приход, когда челюсти твои сжимает отвратительный биохимический спазм, а в щеках словно бы обнаруживаются невидимые шарниры. Судорога лицевых мышц – не так ли? Из-за этой судороги я называл это состояние состоянием Щелкунчика. Я казался себе самому деревянным или металлическим человечком, в ярости разгрызающим орех Кракатук.

Мне было девять лет, когда мои родители, разведясь, поселились порознь в двух отдельных квартирах, располагающихся в зеленовато-сером семнадцатиэтажном доме на ножках. Такие дома произрастали парочками на северо-западе Москвы, на Речном вокзале. Там я пошел в третий класс, в новую для меня школу № 159, стандартную школу в соседнем дворе. Атмосфера в этой школе была омерзительно агрессивная, градус детского насилия пусть не зашкаливал, но держался на достаточно высоком уровне. И ко мне сразу же стала присматриваться хулиганская шайка, состоящая из более старших детей мужского пола: не жертва ли?