Бархатная кибитка

Наши две комнаты на Пресне, где жили мы втроем с бабушкой и дедушкой, обладали большими окнами и просторными, солидными подоконниками из серого зернистого мрамора (или то был гранит?). На подоконниках стояли комнатные растения в горшках: в основном кактусы, но также алоэ, герань, каланхоэ и одно лимонное микродерево, на котором изредка вспыхивал лимонный огонек. Вечно земля высыпалась из горшков и тонким слоем покрывала зернистый мрамор. Там, на этих подоконниках, любил я лежать на прозрачном слое сухой земли, встроив свое худое, гибкое, кошачье тело между цветочными горшками. Я смотрел во двор, где росли большие деревья, или же вечерами всматривался в освещенные окна противостоящего дома. Там видел я фрагменты коммунальных кухонь, стряпающих хозяюшек, велосипеды, висящие на стенах. В других окнах синели телевизионные экранчики, сидели дядьки в белых майках с газетами в руках. Периодически кто-то курил, выставив за окно нагой свой торс. В холодные дни нагие куриные тушки висели на окнах в авоськах. Девушки снимали и надевали лифчики перед помутневшими трюмо. Штор никто не задергивал, доверчивый советский эксгибиционизм сказочно мерцал в этих окнах. Московских окон негасимый свет… Поднимая глаза выше, я видел голубей, блуждающих по жестяной крыше. А еще выше вздымалась из-за спины противостоящего дома слегка отдаленная, но огромная башня сталинской высотки – подсвеченный готический шпиль, увенчанный пятиконечной звездой. Под самым шпилем находил я взглядом череду неприметных круглых окошек. Я знал, что за одним из этих окошек прячется крошечная комната, где живет мой друг Ерошка вместе со своей мамой-уборщицей. Я бывал там, в этой комнатке, мы там расставляли солдатиков на темных паркетинах. Ерошкина мама, приехавшая в город из глухой деревни, работала уборщицей в этой высотке, поэтому ей и дали комнатку под самым шпилем. Из их окошка открывалась вся Москва с умопомрачительной высоты, а сама комнатка напоминала скворечник. Казалось, эта комнатка непропорционально и чудовищно мала в сравнении с единственным своим окном. Может быть, окно было вовсе и не круглое. Возможно, моя память округлила это окно ради неведомых мне нужд. Ерошка успел родиться в деревне, и весь он был совершенно не городской, очень маленький и щуплый, курносый, как бы мальчик из русской сказки. Говорил с необычным сельским акцентом, возможно, севернорусским. Он тоже был изгоем в наших дворах, в нашем детском саду, поэтому и примкнул к нашей «богемной» шайке. Если Тип-Типунечка стал отверженным из-за своих трансгендерных замашек, а Петя Геллер – из-за семитского своего личика, то Ерошку «отличники» и «хулиганы» отвергали, наоборот, за излишнюю русскость, за деревенский его выговор, за лукошечную его наивность и чистоту души, за крошечный рост и робость, за вызывающую нищету его одежды: он ходил чуть ли не в домотканых рубашонках, латаных-перелатаных, словно бы украденных у огородного пугала.

Зато в нашей компании его любили. Особенно я его любил. Я воспринимал его, как уже признался, в качестве сказочного персонажа, он представлялся мне крошечным обитателем магического повествования, тем самым мальчиком в лапоточках, которого отправляют в лес за таинственным трофеем. Не скрою, я всегда был оголтелым русофилом, всегда грезил о неведомой и вымышленной России – о дремучей и буреломной стране сказок и причитаний. Хоть и назвал я эту страну «вымышленной», но она действительно существует, скрываясь за спинами иных Россий. И тайное ее дыхание ввинчивается и в сердцевины больших тяжеловесных городов. Будучи городским еврейско-московским малышом, видел я в сновидениях своих те тропки, что уводят к зачарованным болотцам, видел светящиеся глаза сов, сияющие из-за еловых ветвей, видел оживающие грибы и замшелые избушки, пьяно танцующие на друидских полянках. Я бредил иллюстрациями Билибина. Ненавидя всем сердцем свой детский сад, я все же относился с подобием трепета к этому сталинскому особняку с щербатым барельефом над входом, изображающим играющих детей в измятых гипсовых трусах. А все потому, что скрывался в этом особнячке билибинский зал, предназначенный для праздников и новых годов. Там все стены покрыты были фресками, воспроизводящими сказочные иллюстрации Билибина. Там устанавливалась новогодняя ель, щедро облитая серпантином, там танцевали послушные снегурки под руководством краснощекого и гоготливого Деда Мороза.