Бархатная кибитка

Моему взору случайно открылась интимная сторона ледяного танца, которым молодая пара восхищала сердца Родины и мира. Их тела казались идеально пригнанными друг к другу, а соитие служило естественным продолжением их спортивно-артистических достижений. В некотором смысле мне посчастливилось созерцать совокупление богов – они ведь и были юными богами в глазах восторженного советского населения. Только одного божественного атрибута им не хватало – физического бессмертия. К сожалению, прекрасная молодая женщина, которую в тот день я увидел обнаженной, не дожила до преклонных лет. Мне хотелось бы верить, что в некоем небесном Коктебеле она вечно совокупляется со своим любовником. И никакие бестактные малыши, никакие бестактные ангелы с огненными мечами – никто не мешает их соитию.

Глава двенадцатая Бессмертный Гарри

Мой дядя Гарри был убежден, что он – бессмертный. Трудно сказать, каким образом столь странное и анекдотическое убеждение овладело его душой. Безумцем он вроде бы не являлся, напротив, в быту слыл человеком рациональным, даже пользовался уважением в научных кругах. Сейчас не помню (а может, и не знал я никогда об этом), какой именно области научного знания он отдавал свои силы. Знаю только, что Гарри нечто изучал, публиковал научные статьи, выступал на конференциях. Вообще-то его звали Генрихом, но в нашей семье его именовали исключительно Гарри. Человек внешне скучный, в черном костюме.

Как долго мы едем! Славная улица, похожая на черный влажный резиновый шланг.

Белые заборы с дырками. В дырки глядят шахматные глазки фонарей. Домики для чаепития старичков в оранжевых телогрейках.

«Да, я никогда не умру, – думал Гарри. – Никогда не умру, не умру никогда, не умру ни когда, ум-ру ни ког да, ру ум да ког нет, ум рум не рум мер. Никогда не упаду лицом в осеннюю, зимнюю, весеннюю, летнюю грязь. Не умру я ни серым днем, ни желтым вечером, ни черным утром, ни душной припадочной ночью.

А если оглянуться, допустим? Если оглянуться, то увидишь всего только маленького мальчика в классическом матросском костюмчике, катящего вдоль тротуара железный обруч. Сие есть заставка из старинной детской книжки: мальчик, играющий на идиллически безмятежной улице, осененной зарослями цветущих акаций. И если, допустим, только допустим, вглядеться в лицо играющего мальчика, то сразу начнет казаться правдоподобным то нелепое утверждение, что каждый человек когда-нибудь да и умрет. То есть, может быть, и каждый, но только не я, только не я, – так думал Гарри, начиная потеть внутри своего черного костюмчика. – Ежели на одну секунду, даже на половину секунды, даже на четверть секунды может показаться, что я тоже могу как-нибудь эдак невзначай умереть, то это только оттого, что лицо мальчика изображено с излишними подробностями. Кожа на лице такая бледная и прозрачная, что, кажется, сквозь нее просвечивает череп, как скелет рыбки-омуля просвечивает сквозь прозрачное, стекловидное тело. Радужная оболочка глаз цвета нежной зеленой болотной воды с золотыми вспыхивающими искрами, зрачок же, как представляется, слегка красноват. Но при этом глаз выглядит неживым, он похож на инкрустированную крышечку чернильницы. Стоит умело нажать где-нибудь сбоку, как крышечка отскочит в сторону, и за ней будет жидкая чернота. А главное, можно убедиться, что голова у ребенка изнутри полая и, следовательно, сам мальчик поддельный, правда, надо признать заслуги мастера, сделано очень тщательно. Прямо в глаз этого очаровательного муляжа можно, как в чернильницу, обмакнуть перо и что-нибудь написать, но поскольку пера нет, то можно обмакнуть и палец и пальцем вывести что-нибудь на стене близлежащего дома, например: "Руки прочь от Советской России" или "Раз-два-три, мы большевики, мы фашистов не боимся, примем на штыки".

Это, конечно, неприятно, когда палец застревает в глазной дыре черепа и его никак нельзя вытащить, более того, дыра сужается и захватывает палец все теснее и теснее, так что кажется, что это не глаз, а пасть некоей хищной рыбы. Кто его знал, что черепа кусаются глазами? Ну, ртом это еще туда-сюда, но глазами – это уже слишком!

И, безусловно, тоскливо стоять так посреди цветущей улицы, тряся беспомощной рукой, на которой висит тяжелый присосавшийся череп. А ежели представитель закона или блюститель порядка застанет потного Гарри на этом месте, то есть на месте преступления, то придется волей-неволей признать, что каждый человек смертен и из этого правила не бывает никаких исключений, никаких.