Бархатный диктатор (сборник)

– Но ведь ты, Федя, говорят, зарабатываешь романами по десять-пятнадцать тысяч в год…

– Работая в журналах брата, я действительно зарабатывал от восьми до десяти тысяч. Но, чтобы прокормить своими сочинениями огромное семейство, печатаясь у чужих редакторов, мне нужно было бы работать с утра до ночи всю жизнь. Едва ли бы здоровье мое мне это позволило…

– Что же ты намерен делать?

– Продолжать издание журнала, тетушка. Все друзья мои и прежние сотрудники того же мнения…

– Ну что же, и продолжай.

– Но чтобы додать шесть книг журнала в этом году, необходимо восемнадцать тысяч рублей серебром.

Тетушка всплеснула руками и опрокинулась на спинку кресла.

– Да ведь это же состояние!

– Я не прошу его у вас сразу, тетушка. Но десять тысяч серебром в настоящую минуту дали бы мне возможность продолжать дело.

– Откуда же взять их, царица небесная! Нет, уж лучше откажись от журнала… Ведь это прорва.

– Дело может пойти блестяще, тетушка. Другие ведь наживаются на журналах, дома себе отстраивают. Каково же не додать журнал и просто погибнуть, стоя на краю несомненного и блистательного успеха?

– Но ведь выдать такой капитал – разоренье!

– Ваши деньги, тетушка. Хотите дайте, хотите нет. Не дадите – разорите дотла и погубите. (Старуха заметно бледнела.) А ведь просит вас ваш крестник, который ничего от вас не получал и никогда ни о чем не просил. Вы в гроб смотрите – с чем перед Христом и перед покойной сестрой явитесь?

– Совесть моя чиста перед покойницей. Да и не тебе меня упрекать, Феодор. Много для твоего семейства сделала. Много! Сестер твоих замуж выдала. И все за хороших людей. Петр Андреевич Карепин – ну, не молод, конечно, зато секретарь дамского комитета о просящих милостыню, главноуправляющий княжескими имениями. Иванов, Александр Павлович, тот, пожалуй, похуже, зато ученый. Сашеньку за приличного человека отдала.

– Э, полноте, тетушка, сестер устраивал покойный Александр Алексеевич, а вы-то что сделали?

– Всех снабжала вещами, хозяйством. Верочке лисий салоп с большим воротником. Вареньке подушек пуховых для двухспальной постели в чехлах из розового демикотону. Сашеньке белье, атласные стеганые одеяла, наволочки декосовые с фалабрами…

– Почему же племяннику своему в трудную минуту отказываете?

– Денег нет у меня, Федя. Весь капитал мой в банковых пятипроцентных билетах.

– Их можно реализовать…

– Умру, тогда и распоряжайтесь. Только волю мою последнюю исполните.

– Это что же, тетушка?

– Завещание выполните не криводушно. Восемь тысяч рублей серебром на погребение тела моего и для подачи на поминовение души моей.

– Сколько?

– Восемь тысяч. (Много бы спасти «Эпоху».) А кроме того, шесть тысяч в церковь святых Козьмы и Дамиана на украшение храма и в пользу священноцерковных служителей на вечное поминовение души моей…

Он незаметно вел счет в уме. Четырнадцать тысяч – ну, что же – пустяки для Куманиных, при банковских вкладах, при трех имениях с заводами, при даче и доме со всей обстановкой, погребами, кладовыми, конюшнями, меховыми вещами, фаянсом и бронзой…

– Экипажи мои, лошадей, всю мебель, библиотеку, картины, ковры, зеркала, кухонную посуду и все хозяйственные принадлежности…

«Пожалуй, на несколько десятков тысяч будет…»

– Завещеваю продать…

– А из вырученных денег?

– Часть на раздачу прислуге, которая в час кончины моей при мне находиться будет. Пусть помнят о барыне.

– Ну, а другую часть?

– А другую? Раздать бедным на поминовение моей души.

«Вот забота о славе посмертной! Словно литератор…»

– Ну, а старшие ваши племянники, тетушка?

– Какие такие? А, Михайло да ты, Феодор! Не очень-то тетушку жаловали… Покойник десять тысяч от меня получил вот на издание журнала. Больше семье его ничего и не причитается, чтоб другим обидно не было. Тебе же, как и прочим всем, десять тысяч отпишу. По смерти моей и получишь.

– А не лучше ли при жизни вашей, тетушка? Чтоб сами вы были свидетельницей спасения, оказываемого вами погибающему родственному семейству? Подумайте только…

Тетушка вся колыхалась под натиском христианских аргументов племянника. Не нашлась, растерялась.

– При жизни? Да что ты! Откуда их взять-то? Что скажут Масловичи, Шеры? (Тревожно и беспомощно металась в своем кресле.) Нет, погоди, я лучше уж бабиньку позову.

Позвонили. Лакей в длиннополом сюртуке поднялся в верхние комнаты. Вскоре раздались торопливые шажки, легкий металлический звон, и в комнату почти вбежала остроносая старушонка с молитвенником в высохшей руке и связкой ключей за поясом.

Это и была «бабинька», мачеха Нечаевых, крепко державшая в узловатых руках свою семидесятилетнюю падчерицу. Разного типа старухи. Младшая – тетушка – та еще вся была довольно плотная, круглая, а бабинька совсем высохла и сморщилась, подбородок остро торчал, щеки обвисли, шея обнажила все горловые хрящи, только и остались, что кости, сухожилия да кожа. И еще глаза – пронзительные, злые, завидущие. Недаром славилась хитростью, злостью, умом и язвительностью.

Тетушка двигалась медленно, бабинька была быстра и стремительна, как взгляд ее пронырливых и бегающих глаз. С ней толковать было труднее.