Бархатный диктатор (сборник)

Но богатство павильонов ослепляло. Золото и тончайшие ткани, слоновая кость и драгоценные камни, рога экзотических животных и пальмовое дерево – все блистало и переливалось цветами в граненых витринах бесконечных трансептов здания. Казалось, руки всего человечества были приведены в движение, чтоб наполнить этот лондонский храм индустрии всеми образцами природных богатств планеты – от геологических сокровищ американских недр до минеральных изделий Индии. Изощренная мысль современного человечества в острейшем напряжении ее пытливости словно воочию отражалась в холодном и твердом блеске стекла и стали – точнейших оптических приборов, электромагнитных аппаратов и хирургических инструментов. И казалось – высшую победу над косной материей являло колоссальное отделение машин в движении, где под закономерный грохот поршней и рычагов дышали и перемещались локомотивы, паровые плуги и морские двигатели в железных остовах чудовищной корабельной архитектуры. И словно гигантским щитом этой торжествующей инженерии, в соседнем особом отделе фортификации и обороны беспощадно сверкали снаряды, револьверы, ружья и пушки для крепостных бойниц и люков военного флота.

Утомленный этим грохотом, блеском и движением металла, он вышел из корпуса механики на цветущие террасы Кенсингтона. Прямые аллеи и стриженые ярко-зеленые рейграссы, сочные рододендроны и вековые деревья соседнего Гайд-парка, целые стаи лебедей, фламинго и чаек над гладью прудов и бассейнов – все говорило о том любовном и нежном культе садов, которыми издавна славится Англия. – «Парки – ведь это легкие Лондона, – сказал ему его случайный спутник, одинокий иноземец, как и он, на территории Всемирной выставки. – После духоты контор, пыли гроссбухов и затхлости Сити необходимы эти сырые и прохладные рощи в самом центре столицы. В лондонских парках разрешается ходить, лежать на траве, даже пасти овец и коз – все это еще больше напоминает деревню. Ни в одном городе мира цветочная торговля не достигает таких невероятных оборотов, как в Лондоне, – в день розыгрыша Дерби здесь продается роз на миллион…»

Из чудесных садов Кенсингтона они вышли, минуя монументальные решетки, на большие дороги Гайд-парка. Это был час послеобеденной прогулки нарядного и праздного Лондона. Бесшумно катили кабриолеты, кебы, тильбюри, фаэтоны, запряженные превосходными кровными конями знаменитых английских рас. Сухопарые, тонконогие, атласно-блистающие животные с жилистыми и нервными мордами напоминали беговых лошадей. Легко и небрежно гарцевали верховые в темных костюмах и перчатках, с хлыстами в руках и розами в петлицах, рыцарственно эскортируя открытые экипажи с красавицами леди (он сразу заметил: «во всем мире нет такого красивого типа женщин, как англичанки…»). Их строгие выезды с эмалевыми гербами на лакированных дверцах легко и уверенно вели изящные кучера в пудре и маленьких цилиндрах с цветными розетками. В сплошном и беспрерывном потоке лошадей и людей все было подчинено уверенному расчету и точному распорядку, неощутимым и повелительным ритмам какой-то высшей, парадной и блестящей жизни, расцветшей на тучной почве колоссальных богатств и вековых традиций первой в мире – британской аристократии… В этих нарядах, в этих породистых конях, в этих равнодушных и прекрасных женщинах, в этом строгом порядке огромного клокочущего ристалища чувствовалось высшее, почти чрезмерное цветение какой-то особой, своеобразной, замкнутой и утонченной цивилизации, еле понятной всем этим чужеземцам, собравшимся со всех концов мира под китайские павильоны выставочного палаццо. И довершая это впечатление законченного, уверенного, невозмутимого в своей гордости благосостояния, развертывались за густою листвою «садов королевы» просторные, холодные, великолепные перспективы особняков и дворцов знаменитого лондонского Уэст-Энда, резиденции государственных деятелей, титулованных снобов и первых богачей мира. И недосягаемым, невообразимым, почти сказочным совершенством жизни и нравов звучали чуждые наименования этих неведомых и счастливых кварталов, четко прочерченных, словно алмазом по стеклу, в округе Риджент-стрита и Гросвенор-сквера, Кемберлэнда и Корнуолла…

Тем ужаснее были нищие улицы гигантского города, словно изъеденные проказой черной нужды и страшнейших человеческих унижений. Достоевский остановился в шумном квартале иностранцев, в одной из второклассных французских гостиниц Лейчестер-сквера, у самого Гай-Маркета. Отсюда он без труда попадал в прилегающие жалкие улички и переулки, кишащие отверженцами и преступниками Лондона. Никакие Подъяческие или Лиговки не могли сравниться с ужасающей нищетой этих трущоб, где медленно гибли бесчисленные голодающие, больные и безработные, безнадежнейшие выкидыши тюрем и больниц, разбросанные по темным логовищам Спитальфильдса и Безнальгрина, Уопинга или Стэпни.