Бархатный диктатор (сборник)

И он снова убеждал, разъясняя, уговаривал, опровергал, неутомимо, сквозь слезы, почти до самого вечера. И наконец стал нащупывать еле ощутимый перелом. Осторожно стал закреплять позиции. Вдруг понял, что дело выигрывает. Согласия еще не было дано, кудахтанье продолжалось, но уже было ясно: тетка деньги даст. Отщелкнули ларец с документами. Проверяли старинные выдачи. Шуршала вексельная бумага.

Поздно вечером простился со старухами. Медленно шел он, усталый, обратно по большим гулким залам купца первой гильдии и дворянина Куманина. Слабо пахло хвоей. Возникало в памяти одно фамильное предание, слышанное им когда-то от отца. В роду их была одна грозная женщина в глубокую старину, чуть ли не в шестнадцатом столетии. Она обвинялась в убийстве мужа при помощи наемного лица, в покушении на убийство пасынка с целью завладеть всем родовым имуществом. Суд приговорил ее к смертной казни.

Не раз в решительные мгновения перед Достоевским возникал этот образ праматери. Казалось, и теперь тень этой преступной и страстной женщины вела его по темным купеческим залам, вдоль тусклых зеркал, завешенных люстр и мигающих лиловых лампадок, пока продолжали в нем яростный бой эти вечные помыслы о деньгах, о смерти, об убийстве, о страшных верховных правах обновителей мира сквозь кровь и сквозь трупы вести к торжеству свою мысль.

Аустерлиц, пирамиды, Ватерлоо…

Лондон

Город Лондон с его колокольнями и крышами домов, тонувших в дыме и тумане, представлял печальную землю с ее бедами и могилами, всегда позабытыми и всегда на ней приметными.

«Исповедь англичанина, употреблявшего опиум».

Санкт-Петербург, 1834, стр. 33

Нищета! Нищета!

За два года перед тем он поехал на Всемирную выставку в Лондон. Город неслыханных и гигантских контрастов ошеломил его. Выставка сразу поразила своими размерами и пышностью.

Европейские газеты усиленно трубили о новом празднестве всеобщего мира, о великом содружестве наций в труде, о рабочем согласьи народов и гармонической общности их индустриальных интересов. Все это призван был воочию явить огромный выставочный дворец Кенсингтона, величайшее сооружение в мире, только что открытое для разноплеменных посетителей в присутствии самого герцога Кембриджского, архиепископа Кентерберийского и лорд-канцлера.

«…Да, выставка поразительна,  – записал через несколько месяцев петербургский литератор, – вы чувствуете страшную силу, которая соединила тут всех этих бесчисленных людей, пришедших со всего мира, в единое стадо; вы сознаете исполинскую мысль, вы чувствуете, что тут что-то уже достигнуто, что тут победа, торжество…»

Знаменитый Кристаль-палас расстилался и ослеплял своим алмазным сверканием. Дворец, собственно, был кирпичный, но по старой памяти о выставке 1851 года его называли хрустальным. Исполинское здание раскинулось среди королевских парков своими прозрачными галереями, стеклянными корпусами, остроконечными башнями-пагодами и двумя гигантскими многогранными куполами, словно выточенными из цельного хрусталя. Казалось, Исаакий и римский Петр, значительно увеличенные в размерах и вылитые из стекла, были брошены по обе стороны необъятного сооружения, вобравшего в себя образцы человеческого труда со всех концов мира – из Индии, Австрии, Турции, Соединенных Штатов, Германского цолльферрейна, Мальты, Петербурга, Мадрида, Персии, Скандинавии, Китая. Тридцать тысяч фирм развернули свои изделия за огромными воротами Кромвель-Рода, вдоль гигантских железных колонн с золочеными капителями, под могучими сводами этого новейшего дворца промышленности, вызывавшего в памяти Вавилонскую башню или Соломонов храм.

И когда вечерами исполинский кристалл пылал, пронизанный сплошным заревом, казалось, древний Лондон, собравший воедино труд и мысль всего земного шара, являл во воем неизмеримом размахе свою мощь, величье, надменную гордость и несокрушимую силу. Это было почти страшно. Хрустальный дворец Всемирной выставки вырастал в какой-то потрясающий символ холодного и мертвого здания, предназначенного для человеческой жизни и фатально необитаемого.