Бармалей и Снегурочка

Дума ее была тяжелой и неприятной, потому и не в самом лучшем расположении духа пребывала властительница зимы и смерти. До того та дума ее измучила, что даже забросила она свое любимое занятие, перестала прясть и плести нити судьбы. Одним махом обрезала в сердцах все, что были заготовлены раньше, и лишь поигрывала теперь серебряным серпом. Красивое лицо нахмурено, очи сверкают грозно – не подходи! Еще серп этот... Ловчей нее с серпом никто не может управляться. Вжик! – и нет. Никого нет.

– Злая Маринка, злая... – дразнит ее Тугарин Змеевич.

Он ее пленник, он охранник и привратник при спуске в Навь темную. А после отставки Волата, он еще ее полюбовник. Сидит в ногах, привалившись спиной к ложу, ждет, когда позовет. А ей не до того, ей невмоготу. Ей проблему решить надобно. Тугарин же, полюбовничек, нагличает, клинья к ней подбивает.

– Махтес, а, Махтес! – говорит он, откинувшись назад и обратив к ней круглое лицо. – Я на тебе жениться хочу! Выходи за меня! Как сыр в масле кататься будешь, слушай! Один сладкий щербет всегда кушать будешь, больше ничего!

Глазки его хитро щурились, и так узкие, совсем в щелочки превратились. Усики тонкие змеятся, на грудь стекают, косица жиденькая по спине с плеча на плечо перекатывается.

– Не люблю щербета! – отрезала она.

– Хорошо, бывает! А рахат-лукум любишь? Будет тебе рахат-лукум! Все будет, только выходи!

– Ты посмотри на себя! – ответила ему Мара. – Как я могу за тебя пойти? Негоже мне, русской, за басурманина. Довольно того, что так тебя до себя допускаю. Но это для здоровья только. ЗОЖ называется, слышал? Ты кровушки русской немало попил, вот, теперь отрабатывай должок.

– Значит, чем-то я все-таки нравлюсь тебе, а, Махтес? – не отставал Тугарин.

Он звал ее Махтес, намекая, что не существовало такого места на земле, где бы она не побывала. Что ж, возможно. Она не возражала. Но забыть разницу между ними все равно не позволяла.

– Не устраивал бы ты меня кое в чем, давно бы голова твоя с плеч слетела. Поскольку ты супостат и пленный. Пленный супостат. Я тебе жизнь сохранила лишь ради собственной прихоти, да ради забавы. Но все может легко перемениться. – Подняв серп, она, намекая на возможные перемены, пальцем провела по его лезвию. Орудие оказалось столь острым, что даже от легкого прикосновения к нему она порезалась. – Ой! – вскрикнула Мара и прижала палец к губам, зализывая ранку.

«Да что ж такое? – думала она. – Не бывало еще такого, чтоб от собственного серпа я урон терпела. Что бы это значило? Не иначе, знак какой...»

– Конечно, Махтес, как скажешь, так и будет, – легко согласился, не тушуясь, Тугарин. Говорил он быстро, слова русские при том однообразно коверкал, сглаживал и сшивал в одну ленту. Тем не менее, речь его была вполне понятной и, сверх того, забавной. – Моя жизнь в твоих руках, и я стараюсь изо всех сил, чтобы угодить тебе, госпожа. Это так. Но подумай и ты, и согласись со мной, что вместе мы сила. Такая сила, что и Злобога одолеть можем.

– Но-но-но! – резко прервала болтовню Тугарина Мара и замахнулась на него серпом. – Молчи, несчастный! Прикуси язык свой поганый, и даже мысли такие из головы выкинь! Иначе сам голову потеряешь быстро, да и меня под беду подведешь. Ибо тот, кого ты легкомысленно Злобогом величаешь, чужое зло чует издалека и заранее, и злом же на него отвечает. И вообще, почему ты здесь еще? Пошел бы, прибрался, что ли! Колодец, вон, весь паутиной зарос! Возьми метлу да обмети углы! Иди, иди! Понадобишься – я сама тебя кликну!

Тугарин с готовностью вскочил на ноги и склонился в низком поклоне. Ах, он боготворил свою госпожу! Тем более что она и была богиней. И пропасть между ней и собой половец осознавал вполне. Только он не боялся опасностей, а пропасти так просто манили его к себе!

– Как скажешь, Махтес, как скажешь! – закивал он круглой, похожей на большую дыню-бухарку, головой. – Вот что ни скажешь, я все для тебя сделаю. Ты только скажи! Метла, говоришь, пусть будет метла! Я нареку ее саблей!

– Да иди уже! – не выдержала словесной избыточности Тугарина Мара.

В этот момент снаружи, в колодце, падая сверху вниз, что-то загрохотало, да так сильно, что оба они, хоть были в приемных палатах, замолкли и даже чуть-чуть пригнулись. От внезапности, конечно.

Мара так даже палец, который облизывала, еще и больше прикусила.

– Ай! – вскричала она и ручкой замахала, да ну на палец дуть. – Что ж за день такой! – причитала.

Ощущение было таким, будто в колодец вывернули целую подводу булыжников. Никогда такого здесь не бывало. Никогда! На памяти Мары уж точно. Сколько она этим пропускным пунктом заведовала, все было тихо, чинно, как положено. Тут вообще мало кто проходил, последним, кого она могла припомнить, был Волат. Но он, даром что магут и великан, тихонько, как следопыт, к ней прокрадывался. Она и не слышала. Души же, так те и вовсе норовили незаметно проскользнуть, за ними глаз да глаз нужен, чтобы не пропустить, чтоб каждую принять, оформить и на учет поставить.

– А ну-ка, пошли, посмотрим, что там? – скомандовала она Тугарину.