Бармен из Шереметьево

Гошка разглядывала его безумную прическу и тоже улыбалась — она и сама не так давно приехала сюда из Гданьска. Днем она училась, а по вечерам работала в такси, куда ее недавно пристроил дядя — профессиональный таксист, прилично лет уже живущий в ФРГ. Об этом она рассказывала пассажиру, смеясь спрашивала что-то и тут же сама отвечала. Эта не очень понятная болтовня странным образом несколько успокоила Димку — напряжение отступило и захотелось спать. Машина незаметно продвигалась в очереди, и чем ближе они приближались к терминалам, тем острей перед пани Моссаковской вставал вопрос — а куда же его везти, такого славного? Гошка переключила радио на справочный канал и стала что-то бойко говорить в микрофон по-немецки, советуясь с диспетчером. Поблагодарила, отключилась и задумалась.

— Запровадже до костела! — объявила она.

В тепле машины Димку повело. «До костела, так до костела», — прошептал он, силясь не заснуть. Горшка резко вывернула из очереди, включила счетчик, и они покатили к городу.

— Heiligen Nikolaus, — объявила она и добавила, будто пассажир понимал, где это: — Im Freibad Hausen.

— Николай? Так это русская церковь, что ли?

— Ну так! — подтвердила Гошка, с улыбкой наблюдая в зеркало, как клиент борется со сном.

Кнопкой она немного опустила стекло, и пассажир, второй раз увидевший работу автоматического стеклоподъемника, пришел в себя.

— Пшистко бедже добже! — подбодрила она его.

— Очень хочется, чтоб пшистко… и добже тоже хочется, — признался Димка и улыбнулся во второй раз, а Гошка расхохоталась.

Светает — впереди появились очертания огромных небоскребов. Наступает утро, сменяя и размывая этот вчерашний, наполненный каким-то концентрированным ужасом и принесший невероятное нервное истощение день. Ничто, впрочем, не говорит за то, что наступивший будет легче…

— Гошка.

— Цо?

— Я… я никогда не был в церкви.

Дмитрий

Церковь была вовсе на церковь и не похожа — обычное строение в индустриальном районе города, рядом какие-то рельсы, склады. Гошка высадила сонного пассажира, но уезжать ей не хотелось — она объяснила Диме, что вернется на это же место в час дня, чтобы поменять польские злотые из пачки, что выдал племяннику Влад, на дойчемарки. Она бы и сейчас поменяла, да русачок сегодня ее первый пассажир — надо еще заработать эти самые марки. И уехала, веселая. А Димка сел на крыльцо и стал ждать. Никто, впрочем, не смог бы точно сказать, чего именно ждал беглец. Сидеть на ступеньке было зябко, и Димка периодически подсовывал под себя собственные ладошки, а потом прижимал их к щекам, чтобы нагреть — сонливость сразу слетала. Тем не менее он задремал.

— Wie kann ich dir helfen?[6] — услышал он сверху, и кто-то осторожно коснулся его плеча.

Перед ним стоял мужчина лет 35-ти с очень неподходящей к лицу окладистой, но редковатой бородкой и пронзительными синими глазами.

— Я нихт ферштейн, — пробормотал Дима, с трудом возвращаясь в эту новую реальность.

— Русский! — воскликнул обладатель редкой бородки.

Не было понятно, утверждает он или спрашивает.

— Русский, — с готовностью подтвердил русский, с трудом поднимаясь.

— Как ваше имя? — поинтересовался синеглазый с мягким акцентом.

— Дима… Дмитрий.

— И я Дмитрий, — улыбнулся незнакомец, открывая ключом церковные двери. — Отец Дмитрий.

— Чей отец? — растерялся еще не пришедший в себя Димка, и поп заливисто расхохотался.

Был он из семьи еще первых русских священников-эмигрантов, что сначала нашли убежище в Харбине, потом вынуждены были перебраться в Белград, затем в Австрию, где и родился Дмитрий. Приход, однако, он получил здесь — в Германии.

— Нет, какая-то работа, конечно, есть, но я не занимаюсь хозяйственной частью — для этого у нас есть выборный староста и казначей. Я вас обязательно представлю. Нет, жить в церкви, я думаю, нельзя, но, если вам совсем некуда податься, — можете пока ночевать в классе, хотя это только на время. Благодарить следует не меня, а Господа нашего, ведь помогать ближнему — одна из задач слуг Его…