Баронесса Настя

— Да, института. В России при царе был Институт благородных девиц, и там нашу сестру обучали танцам, светским манерам и всяким атрибутам красоты. У нас тоже — танцы, манеры, иностранные языки, но сверх того — и это главное — искусству гипнотизировать мужчину, подчинять его своей воле. В России был институт девиц, а у нас — институт невест.

— Невест?.. Странно. Невеста, если её полюбят, и без того желанна, и чем она скромнее, тем приятнее для мужа.

Фира при этих словах запрокинулась на подушке, её нос вздымался вверх, стал острым, как кончик ножа. Тело её вздрогнуло от нервического припадка смеха.

— Мне странно слушать ваш детский лепет, хотя вы и баронесса, и старше меня. Одно дело быть женой и торчать на кухне, а другое — диктовать мужу. Кто бы он ни был — банкир, магнат, генерал, король. Диктовать, диктовать добиваться решений, нужных нашему народу.

— Американскому?

— Нашему! — слышите вы? — Нашему и только нашему! А в Америке нет народа, тут сброд скотов и идиотов, скопище рабов, которым нужны палка и кнут. И во всей Европе нет народа, и там толпы дряхлых дураков, готовых умирать за маньяка Гитлера. Какой же это народ, если он по своей охоте лезет под пули и бомбы? Народом достоин называться тот, кто управляет, кто движет массами людей и перстом невидимым указует, кому жить, а кому сойти со сцены. Но и те, кому предписано жить, должны работать до седьмого пота. Мы назовём их свободными, дадим конституции и со школьной скамьи приучим к слову «демократия». Но при этом они будут работать от зари до зари и веселиться, не снимая кандалов.

Фира говорила бойко и горячо, фразы, видно, были давно заучены и она сыпала их, как горох. Настя догадывалась, какой народ должен управлять миром, но чтобы не обнаружить своих пристрастий, не задавала вопросов и вообще делала вид, что речи эти о «народах» ей скучны и она плохо понимает собеседницу. Чтобы закрепить это впечатление, она постаралась заснуть и, действительно, скоро заснула,

Проснулась Настя поздно. Южный жаркий день вовсю сиял над океаном. И гряда холмов, черневшая вчера вечером у горизонта, тонула в дрожащем мареве.

Фиры не было. И не было никаких следов от её присутствия. «А была ли Фира? — подумала Настя. — Она как ночная бабочка: вспорхнула — и нет её».

Принесли завтрак. И не успела она приступить к трапезе, как в дверях, весёлый и беспечный, появился Роберт.

Заговорил по-свойски, фамильярно:

— Вам никто не мешал, и вы, как я надеюсь, хорошо отдохнули.

— Вы правы, мне никто не мешал. Садитесь завтракать.

— Разве что кофе выпью — с удовольствием... Настенька, милая, у меня нет времени, а сказать нужно так много.

— Говорите.

— Во-первых, о приёме. Пусть вас не смущает равнодушие хозяев. Они в глубоком нокауте, едва дышат, — им не до нас с вами, да в сущности, тут один хозяин, — это я. Теперь о деле. Вы будете всё время находиться с девочками и говорить с ними по-русски, только по-русски. Они через год отправятся в Россию.

— Они поступят в русские институты?

— Может быть, но в конечном счёте им надлежит сыграть роль более важную, решить задачу более интересную, чем получить образование.

Настя делала вид, что ничего не знает, и особого интереса к разговору не проявляла.

— Настенька, дорогая, мы однажды уже говорили откровенно, очень откровенно, хотя, может быть, мне не стоило так скоро обнажать наши дела. Сейчас, в эти дни, в Германии один за другим на милость победителя сдаются города, теперь уже не только в восточной зоне, но и в западной, Банки шлют нам золото, драгоценности и валюту. Всё это надо принимать, размещать в других странах.

— А русские? Они разрешают?

— Русские?.. Кто же их будет спрашивать? В банках сидят по большей части наши люди, члены нашего братства. Дело русских — война, они убивают, и их убивают. У них, как, впрочем, и у немцев много видов вооружений: самолёты, танки, артиллерия, флот. Наконец, — граната, автомат, штык… У нас же всего два вида оружия: деньги и средства массовой информации. Это газеты, радио, кино, театр, эстрада, а теперь ещё и телевидение. Кино дома! Мы наладим такую веселящую индустрию, что человек забудет, зачем он на свет появился. Самую дикую ложь мы будем вколачивать в мозги, как гвозди. Не поверят лектору, — призовём учёного, усомнятся в нём, — выпустим артиста, певца, танцора... Ложь-то не только в слова можно одеть. В сущности, всю нашу стратегию можно выразить двумя словами: деньги и ложь. Кто имеет деньги, тот обольстит и обманет, и любого лжеца купит. Политики будут спорить о социальных системах, а мы будем покупать политиков. И уж совсем хорошо, если мы политику или генералу да ночную кукушечку под одеяло запустим, — из тех, которых вы сегодня видели на берегу.