Баронесса Настя

Кейда ни разу не взглянула на Ацера, но боковым зрением следила за каждым его жестом и одновременно разглядывала зал — стены, потолок, камин, цветочные вазы, расставленные в углах, и, особенно, молодых, едва достигших совершеннолетия девушек, расставлявших перед ними тарелки. Они были свежи и румяны, как ангелочки, всё делали ловко, мягко, грациозно. Кейда дивилась их красоте и тому, что ни Ацер их не замечал, ни они, казалось, не видели и не хотели видеть Ацера и её, Кейду. Кейда демонстративно заглядывала им в лица, но они тактично увертывались, стеснялись, — видимо, трепетали от страха перед хозяином.

— Как вас зовут, девочки? — некстати прозвучал громкий голос Кейды.

— Меня — Патриция, — ответила та, что казалась постарше, — А её — Мариам.

— Я хочу, чтобы Мариам сама назвала мне своё имя, — повернулась к ней Кейда.

— Да, любезная госпожа, меня зовут Мариам.

— Славное имя! Мы теперь знакомы и, я надеюсь, полюбим друг друга.

Эти последние слова прозвучали неожиданно и всех озадачили. Ацер дал знак удалиться, и девушки, точно ручейки, утекли из зала. Ацер тихо, но с нажимом проговорил:

— У нас не принято фамильярничать с прислугой,

— А у нас наоборот, — мы любим поболтать не взирая на лица и положение.

— Где это у вас? — холодно спросил Ацер.

— У нас в госпитале. Где же ещё? Там все разговорчивые и всегда готовы прийти друг другу на помощь,

— Видно, из этой вашей привычки и родился ваш подвиг, — Ацер метнул завистливый взгляд на крест и бриллианты, сыпавшие вокруг синеватые искры.

— Вы поступили бы так же, увидев, что вашему генералу грозит опасность. Подвига тут нет, я выполняла долг, Но фюрер решил…

Кейда в каждом своем слове слышала наивность, но полагала, что болтовня её тонко маскирует ядовитую иронию. Ацер не думал так, он пытливо разглядывал её и в тоне её речи улавливал оскорбительную для него игру, «Неужели дурит мне голову? Но зачем?» — думал он с досадой. И со своей стороны решил так же говорить загадками, водить её за нос. Впрочем, очень скоро он отважился на вопрос, всё время его волновавший:

— Вы любите евреев? — выпалил он скороговоркой.

— А почему я должна их любить или не любить? Вы же не спрашиваете меня, люблю ли я эфиопов.

— Эфиопы не интересуют никого, — в том числе и ваших друзей нацистов, а евреи…

— Моих друзей? Почему моих?

— Наших, наших, конечно!

— Любить, не любить — не те слова. Мы выскоблим их изо всех щелей земного шара.

— Выскоблим?

— Да, выскоблим, — как клопов.

— А вам лично евреи сделали что–нибудь плохое?

— Мне лично — нет, но они, как крысы обглодали Германию.

Ацер приоткрыл рот от изумления, но ничего не сказал. Кейда добавила:

— И хотят властвовать надо всем миром. Но вы… Почему вы задаете эти вопросы? Уж не заказ ли получили от тайной полиции? Зря стараетесь. Я подсудна одному человеку на свете — фюреру!

Ацер вытянул шею, как глухарь на стойке, поправлять ситуацию было уже поздно: он сам теперь видел, что не вовремя и не к месту задал свой вопрос, — тема щекотливая, неуместная в такой обстановке. И Кейда, воспользовавшись этим, поставила его на место.

Она была довольна, однако продолжать этот разговор не хотела, боялась запутаться. Ацер тоже избегал дальнейших дискуссий. Утешало его одно: такие геббельсовские стандарты о евреях выплескивал каждый нацист. С ней же, как он думал, стоит лишь как следует поговорить, и дурь её улетучится. Он склонился над едой и не смотрел на Кейду. Старался извинить её атаку на евреев, но не мог. Волна ненависти подступила к горлу и душила его, как удавкой. Отпала охота показывать ей замок, увлекать, закреплять дружбу. Холодно, с немецкой расчетливостью и еврейским меркантилизмом он сейчас, в одну минуту решил: она будет переводчицей и его наложницей. Он изваляет её в грязи и выбросит как тряпку. С этой мыслью и поднялся из–за стола. Сказал:

— Приступим к работе.

Едва Ацер успел растворить дверь, как его остановил голос вошедшего офицера:

— Господин полковник, вам телеграмма!

Ацер прочитал: «Завтра в Мюнхене в концерт–холле состоится важное совещание вам надлежит выделить пятьдесят человек для охраны». И больше ни слова. Его, полковника Ацера, на совещание не звали. А он давно ждал этого совещания, он знал: на него съедутся военные чины северо–западных областей Германии, прибудут офицеры и генералы из оккупированных Франции, Австрии и Швейцарии. Совещание обещал провести сам Гитлер… Его не приглашают… Теперь — жди опалы.

Он почувствовал себя зверем, которого выслеживают. И уже ощущал холод наведённых на него стволов.

Ацер подошёл к телефону, набрал номер Функа.

— Добрый день, дядя! Завтра в Мюнхене совещание, — вы знаете?.. А вы не скажете, почему меня нет в списках?.. Узнайте, пожалуйста, тут какое–то недоразумение. Вы не находите?

Кейда, стоявшая поодаль, делала вид, что разговор её не интересует. Когда он закончил, сказала:

— Поеду домой.

— Хорошо. Один момент.

Стоявшему у двери офицеру он велел позвать Патрицию, и когда та вошла, Ацер приказал:

— Проводите мадемуазель Кейду к дяде Альберту и можете пожить там несколько дней!