Баронесса ринга

«Милый!

Прошло больше трех недель с нашего последнего свидания. Неужели ты охладел ко мне? Я знаю, что скоро ты уезжаешь и долго не увижу тебя.

А в городе так скучно последнее время. И погода в этом году такая противная. Я чахну от твоего невнимания. Завтра вечером буду на суаре у леди Конрад. Надеюсь увидеть тебя там.

Всегда твоя, А.».

Стонтон свернул письмо в аккуратный маленький прямоугольник. Завтрашний вечер ничем не хуже остальных. Он в любом случае собирался посетить суаре у Конрадов. И на этом поставить точку в череде визитов.

Он взял второе письмо и сломал уродливую серую облатку.

«Герцог, вы предлагаете вознаграждение за информацию о некоем событии, случившемся в мае 1814 года. 27 февраля после одиннадцати я буду в „Трехлапом псе“. Приходите и приносите с собой вдвое больше обещанного, если хотите услышать то, что мне известно. Я подойду к вам сам. Если мне покажется, что за вами следят, или вы приведете кого-нибудь с собой, то никогда больше обо мне не услышите».

Написано послание было небрежно. Да это и понятно: Эллиот воспользовался своими связями и пустил слух, что они собирают информацию о возможной связи Доминика с французским беглецом Бове, и, возможно, это первый полученный ими отклик. Двадцать седьмого февраля будет его последняя ночь в Лондоне, но почему ему кажется, что эта дата – прямо перед его отбытием – нечто большее, чем простое совпадение?

Глава 16

Двадцать восьмого февраля, в день, когда они уезжали из Лондона, шел снег.

Марианна сочла снегопад знамением, правда, не знала точно, какое оно, хорошее или плохое.

Первые фургоны, с декорациями и реквизитом (одна группа из двух), отправились в Дувр за несколько дней до этого, и, когда Марианна и остальные ступили на французскую землю, уже были на пути в Лилль, где начиналось турне.

Почти все работники цирка передвигались в фургонах, и лишь немногие, Марианна в их числе, взяли с собой лошадей. Сам Фарнем ехал в карете, громоздкой и неуклюжей, видимо, раньше принадлежавшей какому-то лорду, потому что на дверцах до сих пор оставались следы плохо счищенного герба.

Марианна понимала, что на такой расточительности настояла Соня, давняя любовница дяди. Лучше не думать о том, сколько денег – денег, которых у них не было! – потрачено на этот экипаж.

Барнабас предложил и Марианне место в карете, но она предпочла ехать верхом на Реджи, несмотря на снегопад. Всю дорогу эта парочка только и делала, что ссорилась, переругивалась или ворковала.

Марианна находила наблюдение за любым из этих «развлечений» утомительным: дядю она любила, но Соню едва выносила, и чувство это было взаимным. И хотя Марианне пришлось жить в одном доме с этой женщиной с тех пор, как Фарнем много лет назад спас ее от печальной участи попасть в приют, Соня никогда не скрывала, что с трудом терпит присутствие племянницы сожителя.

Сесиль много раз пыталась убедить подругу покинуть дом дяди и поселиться где-нибудь с ней, но стоило Марианне заикнуться об этом Барнабасу, как он принимался умолять ее остаться.

С тех пор как началась история с герцогом, Марианна испытывала искреннее облегчение от того, что они с Сесиль так и не сняли отдельное жилье. Вот уже несколько недель она избегала оставаться наедине с любопытной француженкой – задача не из легких или приятных, поскольку они были близкими подругами, – и все потому, что не могла ни солгать ей, ни сказать правду, что у нее за дела с тремя пэрами.

Марианна решила спросить герцога, можно ли поделиться с подругой хотя бы частью правды: очень трудно хранить тайну от женщины, которая ей ближе, чем сестра.

Звук галопирующих копыт прервал ее размышления. Она обернулась, положив руку на пистолет, заткнутый за пояс бриджей: Дуврская дорога была опасной даже средь бела дня.

Марианна прищурилась и разглядела сквозь снежную пелену приближавшегося всадника. Хоть и был он одет в костюм простолюдина, она легко узнала герцога по его великолепной осанке и манере держаться так, словно дорога принадлежала лично ему. Впрочем, возможно, так оно и было.

Приблизившись, он замедлил ход. Марианна не видела его после происшествия в гримерке, и сердце ее затрепыхалось, будто птичка в клетке. Даже в такой одежде он выглядел как бог. А теперь, когда она знала, каков он под этой одеждой…