Барракуда forever

Наши руки крепко сцепились. Мышцы напряглись. Ладонь к ладони — навсегда. Мы смотрели друг другу в глаза. Я сопротивлялся. Нет, не просто сопротивлялся. Я прекрасно понимал, что мой император не ломает комедию. В его глазах я заметил тревожный огонек, который он пытался скрыть за беззаботной улыбкой. Он был на пределе, скрипел зубами, а у меня еще остались силы. Много сил. Еще одно небольшое усилие, и я бы его одолел. Но мною вдруг овладела неодолимая тоска. Настала моя очередь притворяться. Я сдался. Рука, как всегда, легла на стол.

— Тебя не победить, — сказал я.

Нам обоим отчего-то стало неловко.

— Пообещай мне кое-что, Коко.

— Все что угодно.

— Пообещай, что никогда, никогда-никогда ты не будешь носить ботинки с квадратными носами.

Вокруг нас со стуком падали кегли, раздавались радостные возгласы игроков. Дед собрал соломинкой последние капли кока-колы со дна стакана, насупился, потом расслабился. Крошечные паучки в уголках его глаз вытянули свои тонкие лапки.

— Не знаешь, как там твоя бабушка?

— Представления не имею, дедушка.

— Не зови меня так. И все-таки…

Подошла официантка забрать пустые стаканы. Наполеон замолчал, не договорив.

— …Это уж слишком, даже для нее!

— Слишком? Как ты можешь такое говорить?

— А что? Взяла и исчезла. Куда это годится?

Я решил было, что он шутит, но он был совершенно серьезен. Надменным взором посматривал в зал, на игроков, мелкими шажками разбегавшихся на дорожках, прежде чем бросить шар.

— Посмотри на него, Коко, — произнес Наполеон, показывая мне шар, который он держал на ладони бережно, словно ребенка.

— Вижу. Born to win.

— Он перейдет к тебе. Будешь о нем заботиться.

* * *

Два дня спустя отец получил письмо от сиделки. Ожидая чего угодно, только не безоговорочной капитуляции, он начал громко читать, преисполненный веры в мудрость сегуна:

Месье, могу сказать, что видела десятки стариков, но такие, как ваш отец, честно говоря, встречаются нечасто… Уникальный случай… К счастью, конечно, потому что если бы их набралась целая армия…

Отец нахмурился, стал кусать губы. Тревожным взглядом пробежал письмо от начала до конца. По мере того как он читал, голос его замирал, а сам он бледнел, словно из него вытекала кровь:

И все было бы ничего, но на следующий день, представьте себе, он проник в мою комнату и…

Отец едва не рухнул в обморок, ноги у него подкосились, и он оперся о стол, чтобы не упасть. Мама принялась обмахивать его сковородкой, которую держала в руке. Он сделал над собой усилие и продолжил читать дрожащим голосом. Мама тоже читала, заглядывая ему через плечо.

Придя в себя, я объяснила ему, что боксерские перчатки и рок-н-ролл противоречат философии сегуна. Знаю, это недопустимо (но поймите меня, я дошла до крайности и потому забыла о мудрости), но в конце концов я стала вести себя с ним как с безумным стариком. И тогда он сказал мне такое, что я никогда не посмею вам повторить, у меня словно бомба внутри взорвалась… Он мне сказал…

— Ну все, довольно! — подвел черту отец.

В заключение специалистка по сложным случаям сообщала, что уезжает на юг, потому что не хочет опять нарваться на такого же одержимого, как мой дед, который сопротивляется всему без исключения. В последних строках она очень мило заверяла, что не сердится ни на кого, кроме себя самой, и сожалеет только о том, что Наполеон не сумел приобщиться к мудрости сегуна. Она желала ему долгих лет и клялась, что сегун по доброте своей будет по-прежнему печься о нем. Но на расстоянии.

Отец скомкал письмо и отшвырнул его энергичным броском, как вратарь, отбивающий мяч.

— Итак, начнем все с нуля! — пробормотал он, вздыхая. — Хорошо еще, что Жозефины здесь нет.

Письмо бабушки

Мой дорогой мальчик!